нически доказывает бесполезность объяснения. Я ничего не  мог  объяснить
Элен, самое большее - мог  перечислить  то,  что  произошло,  предложить
обычный засушенный гербарий - сказать о Доме с василиском,  о  вечере  в
ресторане "Полидор", о месье Оксе, о фрау Марте, словно это  помогло  бы
ей понять выходку Телль, то, что Телль и вообразить не могла и что  слу-
чилось как завершение ряда событий, о которых никто из нас и  не  думал,
но которые были все налицо, произошли сами по себе. Так вот, письмо Элен
пришло в Вену после отъезда Телль; укладывая чемодан, я  обнаружил,  что
Телль забыла одежную щетку и последний начатый ею  роман;  я  представил
себе, как она там, в Лондоне, проводит время с дикарями, и тут мне  при-
несли твое письмо, адресованное Телль, и я вскрыл его, как оба мы вскры-
вали все наши письма, и вот снова передо мной возникло скопление  пасса-
жиров на пароходе, отчаянные, тщетные попытки пробиться к тебе, увидеть,
как ты сошла на этом перекрестке, который уже остался позади, и, хотя  в
твоем письме ни о чем таком не говорилось, а, напротив, шла речь о  кук-
ле, присланной Телль, это все равно было тем проходом и тем  расстоянием
между нами и тоской, что я почти не мог дотронуться до тебя,  а  ты  вот
выходишь на каком-то углу, и я не могу тебя догнать, я еще раз  опоздал.
Не было смысла пытаться что-либо объяснять, единственное, что можно было
сделать, - это найти тебя в Париже,  и  это  было  мне  дано,  "Austrian
Airlines"89, отправление в два часа дня, прилететь и взглянуть на тебя и
подождать, может быть, ты поймешь, что все было не так, что  я  не  имею
никакого отношения ни к этой посылке, ни к этой  мерзости,  выпавшей  из
куклы на пол (ты, правда, ни на что не жаловалась, в твоем рассказе  для
Телль было столько иронической отчужденности, и ты ни  разу  не  назвала
меня), и однако, все это касается меня и касается тебя, это мы,  но  как
бы извне, это ряд звеньев, начавшийся бог знает  когда  -  на  Блютгассе
несколько веков тому назад или в сочельник в ресторане "Полидор", в  бе-
седе с месье Оксом и в  его  сторожке,  в  причуде  Телль,  подсказанной
хлопьями тумана, которые я однажды ночью тщетно  пробовал  расшифровать,
куря сигарету вблизи пантеона, куря сигарету и изнемогая от любви к тебе
у Дома с василиском, думая о канале Сен-Мартен и маленькой брошке, кото-
рую ты прикалывала к своей блузе.
   Но письмо прибыло, и Хуану надо было  объяснить,  хотя  бы  это  было
бессмысленно и нелепо и завершилось бы, как уже не  раз,  холодной  про-
щальной улыбкой и сухим, коротким  рукопожатием.  Он  прилетел  в  Орли,
внешне успокоенный тремя стаканами виски и привычной суетой  при  выходе
из самолета и на эскалаторах. Элен, наверно, в клинике и, возможно, при-
дет домой поздно; не исключено и то, что ее нет в  Париже,  она  столько
раз уезжала в своей машине и по нескольку недель пропадала где-нибудь  в
провинции, никому ничего не сообщая, не оставив письма  "до  востребова-
ния", а потом, однажды вечером, появлялась в "Клюни"  и  выкладывала  на
стол коробку провансальских сластей или набор  ярких  открыток,  к  удо-
вольствию Телль и моего соседа. Еще с аэродрома Хуан позвонил в клинику.
Элен отозвалась почти сразу, без удивления. Сегодня вечером в кафе. Нет,
в кафе нет. Он может заехать за ней на машине и отвезти ее домой, или  в
другое кафе, или куда-нибудь поужинать, если она захочет.
   - Спасибо, - сказала Элен. - Я бы хотела отдохнуть часок, прежде  чем
опять выходить из дому.
   - Умоляю, - сказал Хуан. - Если я хочу поговорить с  тобой  поскорее,