домых долин, заросших  папоротниками  ущелий,  деревьев  с  ящерицами  и
звездчатыми кораллами. На деревьях кораллов не бывает, сказала Селия, и,
знаешь, мне стыдно, замолчи, мне холодно, дай сюда простыню, мне  стыдно
и холодно, и ты гадкий. Но Остин наклонялся над ней, клал голову  ей  на
грудь, позволь на тебя смотреть, позволь обладать тобой на  самом  деле,
твое тело счастливо, и оно это знает, хотя твой скудный умишко благовос-
питанной девочки еще не соглашается, ты подумай, насколько ужасно и про-
тивоестественно было, что твоя кожа, вся как есть, не  знала  настоящего
света, разве что неоновый в твоей ванной, знала лишь лживый холодный по-
целуй зеркала, и твои собственные глаза рассматривали  твое  тело,  лишь
докуда могли видеть, причем видеть плохо, неверно и без великодушия.  Ну
понимаешь, едва ты снимала трусики, их сразу же заменяли  другие,  бюст-
гальтер спадал, чтобы тут же пара этих смешных голубков оказалась в дру-
гой темнице. Серое платье сменялось красным, джинсы -  черной  юбкой,  и
туфли, и чулки, и блузки... Что знало твое тело о дневном свете?  Потому
что день - вот он, это когда мы двое  нагишом  смотрим  друг  на  друга,
только это настоящие зеркала, настоящие солнечные пляжи.  А  вот  здесь,
прибавил Остин, слегка смущенный своими метафорами, у тебя крохотная ро-
динка, и ты о ней, наверно, не знала, а здесь другая, и обе они, и  этот
сосок образуют прехорошенький равнобедренный треугольник;  а  ты  этого,
пожалуй, и не знала, и до  этого  вечера  на  твоем  теле  родинок  этих
по-настоящему и не было.
   - А ты рыжий и безобразный, - сказала Селия. - Пора тебе об этом  уз-
нать, если уж говорить начистоту, но, может быть, Николь  уже  объяснила
тебе это со всеми подробностями.
   - О нет, - сказал Остин. - Я же тебе говорил,  там  было  все  совсем
по-другому, нам нечего было открывать друг у друга, ты ведь знаешь,  как
это произошло. Не будем больше говорить о ней,  продолжай,  говори  мне,
какой я, я тоже хочу себя знать, я тоже, если угодно,  был  девствен.  О
да, не смейся, я тоже был девствен, и все, что я  тебе  сказал,  годится
для нас обоих.
   - Гм, - хмыкнула Селия.
   - Ну, продолжай, говори мне, какой я.
   - Ты мне совсем не нравишься, ты неуклюжий, ты слишком сильный, и  от
тебя разит табаком, и ты мне сделал больно, и я хочу воды.
   - Мне приятно, что ты на меня смотришь, - сказал Остин, - и  я  хотел
бы тебе напомнить, что я отнюдь не завершаюсь на уровне желудка. Я  про-
должаюсь вниз, Далеко вниз, и, если приглядишься, ты увидишь уйму всего:
вот, например, колени, а на этом бедре у меня рубец,  собака  укусила  в
Бате во время каникул. Гляди же на меня, вот я.
   Селия оперлась на локоть, потянулась к стакану с водой на ночном сто-
лике и с жадностью выпила. Остин прижался к ней, и, закинув руку  ей  за
спину, крепко обнял, а Селия, поворачиваясь к нему, спрятала лицо у него
на груди и вдруг съежилась, как бы отстраняясь, однако не отталкивая его
резко, и начала что-то говорить, и не кончила фразу, и смолкла,  трепеща
от его ласки, все глубже завладевшей ее телом, но, все же отстраняя его,
еле слышно произнесла: "Остин, я тебе солгала", хотя это не было  ложью,
ведь тогда речь шла о враче, о ее матери, о людях" которые к ней  прика-
сались по-другому, о соученице, жившей с нею в одной комнате, и  она  не
солгала, но если не говорить все означает лгать, тогда да, она  солгала,