чтобы поцеловать ее и повторить свой вопрос, что я на деле-то знал о те-
бе? Лицо, руки, икры ног, манеру смеяться, то, как сильно тебя рвало на
ferry-boat, ничего больше. Глупый, сказала Селия с закрытыми глазами, а
он настаивал, нет, ты подумай об этом, это важно, это очень важно, от
шеи до колен там великая тайна, я говорю о твоем теле, о твоих грудях,
например, ну что я знал о них, видел только их очертания под блузкой, а
они оказались меньше, чем я думал, но все это ничто рядом с чем-то куда
более важным, с тем, что и тебе пришлось узнать, что чужие глаза видят
тебя в первый раз, в смысле увидят тебя такой, какая ты есть, ты вся, а
не кусочек сверху и кусочек снизу, наподобие тех четвертованных женщин,
которых мы видим на улице, теперь мои руки могут соединить эти куски в
единое целое, сверху донизу, вот так. Ах, помолчи, сказала Селия, но это
было бесполезно, Остин хотел знать, ему очень надо было знать, кто мог
когда-либо вот так видеть ее тело, и Селия, после минутного колебания,
почувствовала, что в ее блаженстве опять на миг появилась трещинка, и
потом сказала то, что можно было ожидать, да никто, ну, может быть,
врач, и, конечно, подруга по комнате на летних каникулах в Ницце. Но,
ясное дело, не так, это же ясно. Не так, повторил Остин, разумеется, не
так, поэтому ты должна понять, каково это - сотворить раз навсегда твое
тело, как сотворили его ты и я, вспомни-ка, ты лежала и разрешала смот-
реть на тебя, а я потихоньку стягивал простыню и смотрел, как рождается
то, что есть ты, то, что теперь по праву называется твоим именем и гово-
рит твоим голосом. Врач, интересно, что же мог увидеть у тебя врач. Ну
да, в каком-то смысле, если угодно, больше, чем я, он тебя ощупывал,
исследовал, определял, что где, но это была не ты, ты была просто телом,
появившимся до и после других тел, была номером восьмым в четверг в по-
ловине шестого в консультации, острый плеврит. Миндалины, сказала Селия,
и аппендикс, два года тому назад. Но вернемся к Делу, вот твоя мать,
например, когда ты была маленькой, никто не мог тебя знать лучше, чем
она, это понятно, но и тогда то была не ты, только сегодня, теперь, в
этой комнате это ты, и твоя мать тут уже ни при чем - ее руки тебя мыли,
и знали каждую складочку твоего тела, и делали с тобой все, что положено
делать с ребенком, почти не глядя на него, не производя его окончательно
на свет, как я тебя теперь, как ты и я теперь. Хвастунишка, сказала Се-
лия, опять покоряясь этому голосу, усыплявшему ее. Вот женщины толкуют о
девственности, сказал Остин, они определяют ее, как определили бы твоя
мать и твой врач, а того они не знают, что важна только одна девствен-
ность, та, которая существует до первого настоящего взгляда, и от этого
взгляда она исчезает в тот миг, когда чья-то рука приподнимет простыню
и, наконец, соединит в единый образ все элементы головоломки. Вот ви-
дишь, по существу, ты стала моей в этом смысле еще до того, как начала
хныкать и просить передышки, и я тебя не послушался и не пожалел, потому
что ты уже была моей и, что бы мы ни сделали, ничто уже не могло бы тебя
изменить. Ты был грубый и злой, сказала Селия, целуя его в плечо, а Ос-
тин, поглаживая светлый пушок на ее животе, сказал что-то о чуде, что
чудо, мол, не прекращается, ему нравилось говорить ей подобные вещи,
нет, не прекращается, настаивал он, оно происходит медленно и волшебно и
еще будет долго происходить, потому что всякий раз, как я смотрю на твое
тело, я знаю, что осталось еще столько неизвестного, и, кроме того, я
тебя целую, и трогаю, и вдыхаю, и все это так ново, у тебя столько неве-