надоел своими вопросами, и мне приказали или читать  книжку,  или  играть  с
сестрицей. Книжка не шла мне в голову, и я принялся разбирать  свои  камешки
и чертовы пальцы, показывая, называя и  рассказывая  об  их  качествах  моей
сестре.
     Переезд опять был огромный, с лишком сорок верст.  Сначала,  верстах  в
десяти от Парашина, мы проехали  через  какую-то  вновь  селившуюся  русскую
деревню, а потом тридцать верст не было никакого селения  и  дорога  шла  по
ровному  редколесью;  кругом  виднелись   прекрасные   рощи,   потом   стали
попадаться небольшие пригорки, а с  правой  стороны  потянулась  непрерывная
цепь высоких и скалистых гор, иногда покрытых  лесом,  а  иногда  совершенно
голых. Спускаясь  с  пологого  ската,  ведущего  к  реке  Ик,  надобно  было
проезжать мимо чувашско-мордовской и частью татарской деревни,  называющейся
Ик-Кармала,  потому  что  она  раскинулась  по  пригоркам  речки   Кармалки,
впадающей в  Ик,  в  полуторе  версте  от  деревни.  Мы  остановились  возле
околицы, чтоб послать в  Кармалу  для  закупки  овса  и  съестных  припасов,
которые люди наши должны  были  привезти  нам  на  ночевку,  назначенную  на
берегу реки Ик. Солнце стояло еще очень высоко; было так  жарко,  как  среди
лета. Вдруг мать начала говорить, что не лучше ли ночевать  в  Кармале,  где
воздух так сух, и что около Ика ночью непременно будет сыро. Я так и  обмер.
Отцу моему также было это  неприятно,  но  он  отвечал:  "Как  тебе  угодно,
матушка". Мать высунулась из окна, посмотрела на рассеянные  чувашские  избы
и, указав рукою на один двор, стоявший  отдельно  от  прочих  и  заключавший
внутри себя небольшой холм, сказала: "Вот где  я  желала  бы  остановиться".
Препятствий никаких не было. Богатый чувашенин охотно пустил нас на  ночлег,
потому что мы не требовали себе избы, и мы  спокойно  въехали  на  огромный,
еще зеленый двор и поставили карету,  по  желанию  матери,  на  самом  верху
холма,  или  пригорка.  Вид  оттуда  был  очень  хорош  на  всю   живописную
окрестность речки Кармалки и зеленую урему Ика, текущего в  долине.  Но  мне
было не до прекрасных видов!  Все  мои  мечты  поудить  вечером,  когда,  по
словам отца, так хорошо клюет рыба на такой  реке,  которая  не  хуже  Демы,
разлетелись  как  дым,  и  я  стоял  точно  приговоренный  к   какому-нибудь
наказанию. Вдруг голос отца вывел меня из отчаянного положения.  "Сережа,  -
сказал он, - я попрошу у хозяина лошадь и  роспуски,  и  он  довезет  нас  с
тобой до Ика. Мы там поудим. Как только солнце  станет  садиться,  я  пришлю
тебя с  Ефремом.  А  сам  я  ворочусь,  когда  уж  будет  темно.  Просись  у
матери", - прибавил он, смотря с улыбкою в глаза моей матери. Я  не  говорил
ни слова, но когда мать взглянула на меня, то прочла все на моем  лице.  Она
почувствовала невозможность лишить меня этого счастия и  с  досадой  сказала
отцу:  "Как  тебе  не  стыдно  взманить  ребенка?  Ведь  он  опять  так   же
взволнуется, как на Деме!" Тут  я  получил  употребление  языка  и  принялся
горячо уверять, что буду совершенно спокоен; мать с большим  неудовольствием
сказала: "Ступай, но чтоб до заката  солнца  ты  был  здесь".  Так  неохотно
данное позволение облило меня холодной водой. Я хотел было сказать,  что  не
хочу ехать, но язык не поворотился. Через несколько минут все  было  готово:
лошадь, удочки и червяки, и мы отправились на Ик. Впоследствии я нашел,  что
Ик ничем не хуже Демы; но тогда я не в состоянии был им восхищаться:  мысль,
что  мать  отпустила  меня  против  своего  желания,  что  она   недовольна,
беспокоится обо мне, что я  отпущен  на  короткое  время,  что  сейчас  надо
возвращаться  -  совершенно  закрыла  мою  душу   от   сладких   впечатлений
великолепной природы и уже зародившейся во мне  охоты,  но  место,  куда  мы