я, забыв о родниках и мельнице, сейчас рассказал матери о больном  старичке.
Мать очень горячо приняла мой рассказ: сейчас хотела призвать  и  разбранить
Мироныча, сейчас отставить его от  должности,  сейчас  написать  об  этом  к
тетушке Прасковье Ивановне... И отцу моему очень трудно было удержать ее  от
таких опрометчивых поступков. Тут последовал долгий разговор и даже спор.  Я
многого не понимал, многое забыл, и у меня остались в памяти  только  отцовы
слова: "Не вмешивайся не  в  свое  дело,  ты  все  дело  испортишь,  ты  все
семейство  погубишь,  теперь  Мироныч  не  тронет  их,  он  все-таки   будет
опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а  если  пойдет  дело  на  то,  чтоб
Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст.  Тогда  мне  уж  в  Парашино  и
заглядывать  нечего,  пользы  не  будет,  да,   пожалуй,   и   тетушка   еще
прогневается".  Мать  поспорила,  но  уступила.  Боже  мой!  Какое  смешение
понятий произошло в моей ребячьей голове! За что страдает больной  старичок,
что такой злой Мироныч, какая это сила Михайлушка и бабушка? Почему отец  не
позволил матери сейчас прогнать Мироныча? Стало,  отец  может  это  сделать?
Зачем же он не делает? Ведь он добрый, ведь  он  никогда  не  сердится?  Вот
вопросы, которые кипели в детской голове моей, и я  разрешил  себе  их  тем,
что Михайлушка и бабушка недобрые люди и что мой отец их боится.
     ______________
     
     Чертовы пальцы я отдал милой моей сестрице, которая очень  скучала  без
меня. Мы присоединили новое сокровище к нашим  прежним  драгоценностям  -  к
чуркам и камешкам с реки Белой, которые  я  всегда  называл  "штуфами"  (это
слово я перенял у старика Аничкова). Я пересказал сестрице с  жаром  о  том,
что видел. Я постоянно сообщал ей обо всем,  что  происходило  со  мной  без
нее. Теперь я стал замечать, что сестрица моя не  все  понимает,  и  потому,
перенимая речи у няньки, старался говорить понятным  языком  для  маленького
дитяти.
     После обеда на длинных крестьянских роспускахв поле; противный Мироныч также присел с нами. Я ехал на роспусках в  первый
раз в моей жизни, и  мне  очень  понравилась  эта  езда;  сидя  в  сложенной
вчетверо белой кошме, я покачивался точно как в колыбели, висящей на  гибком
древесном сучке. По колеям степной дороги  роспуски  опускались  так  низко,
что растущие высоко травы и цветы хлестали меня по  ногам  и  рукам,  и  это
меня очень забавляло. Я даже успевал срывать цветочки.  Но  я  заметил,  что
для больших людей  так  сидеть  неловко  потому,  что  они  должны  были  не
опускать своих ног, а вытягивать и держать их на воздухе, чтоб  не  задевать
за землю: я же сидел на роспусках почти с ногами, и  трава  задевала  только
мои башмаки. Когда мы проезжали между  хлебов  по  широким  межам,  заросшим
вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами,  то  я
упросил отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть  диких  вишен,
мелких и жестких, как крупный горох;  отец  не  позволил  мне  их  отведать,
говоря, что они кислы, потому что  не  поспели;  бобов  же  дикого  персика,
называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я  хотел  и
ягоды положить в другой карман и отвезти  маменьке,  но  отец  сказ-ал,  что
"мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся  и
перепачкают  мое  платье  и  что  их  надо  кинуть".  Мне  жаль  было  вдруг
расстаться с ними, и я долго держал их в своей руке,  но  наконец  принужден
был бросить, сам не знаю, как и когда.