станут принуждать меня, сам принес мне чаю и постный крендель, точно  такой,
какие присылали нам в Уфу из Багрова; мы с  сестрой  (да  и  все)  очень  их
любили, но теперь крендель не пошел мне в горло, и, чтоб не принуждали  меня
есть, я спрятал его под огромный пуховик, на котором лежала мать.  Я  слышал
в беспрестанно  растворяемую  дверь,  как  весело  болтала  моя  сестрица  с
бабушкой и тетушкой, и мне было отчего-то досадно  на  нее.  Я  слышал,  как
повели  ее  к  дедушке,  и  почувствовал,  что  сейчас   придут   за   мной.
Предчувствие исполнилось  ту  же  минуту:  тетушка  прибежала,  говоря,  что
дедушка меня спрашивает. Отец громко сказал:  "Сережа,  ступай  к  дедушке".
Мать  тихо  подозвала  меня  к  себе,  разгладила  мои  волосы,   пристально
посмотрела на мои покрасневшие глаза, поцеловала меня в  лоб  и  сказала  на
ухо: "Будь умен и ласков  с  дедушкой",  и  глаза  ее  наполнились  слезами.
Каково же было мне идти! Отец остался с матерью, а тетушка  повела  меня  за
руку. Видно, много страдания и страха выражалось на моем  лице,  потому  что
тетушка, остановившись в лакейской, приласкала меня и  сказала:  "Не  бойся,
Сережа! Дедушка тебя не  укусит".  Я  едва  мог  удерживать  слезы,  готовые
хлынуть из глаз, и робко переступил порог дедушкиной горницы.  Он  сидел  на
кожаных, старинных, каких-то диковинных креслах, везде  по  краям  унизанных
медными шишечками... Как это странно! Эти кресла  и  медные  шишечки  прежде
всего кинулись мне в глаза, привлекли мое внимание и как  будто  рассеяли  и
немного ободрили меня. Дедушка был  в  халате,  на  коленях  у  него  сидела
сестрица. Увидя меня,  он  сейчас  спустил  ее  на  пол  и  ласково  сказал:
"Подойди-ка ко мне, Сережа", и протянул руку. Я поцеловал  ее.  "Что  это  у
тебя глаза красны? Ты, никак, плакал, да и теперь хочешь плакать? Видно,  ты
боишься и не любишь дедушку?" - "Маменька больна", - сказал  я,  собрав  все
силы, чтоб не заплакать. Тут бабушка и тетушка принялись  рассказывать,  что
я ужасть как привязан к матери, что не отхожу от нее ни на пядь  и  что  она
уже меня так приучила. Говорили много в этом роде; но дедушка как  будто  не
слушал их, а сам так пристально и добродушно смотрел на  меня,  что  робость
моя стала проходить. "Знаете ли, на кого похож Сережа?  -  громко  и  весело
сказал он. - Он весь в дядю, Григорья Петровича". С этими  словами  он  взял
меня, посадил к себе на колени, погладил, поцеловал  и  сказал:  "Не  плачь,
Сережа.  Мать  выздоровеет.  Ведь  это  не  смертное",  -   и   начал   меня
расспрашивать очень много и очень долго об Уфе и о том, что я там  делал,  о
дороге и прочее. Я ободрился и разговорился, особенно о книжках и о  дороге.
Дедушка  слушал  меня  внимательно,  приветливо  улыбался,  наконец  сказал,
как-то значительно посмотря на бабушку и тетушку: "Это хорошо, что  ты  мать
любишь. Она ходила за тобой, не щадя живота. Ступай к ней, только  не  шуми,
не беспокой ее и не плачь".  Я  отвечал,  что  маменька  не  увидит,  что  я
спрячусь в полог, когда  захочется  плакать,  поцеловал  руку  у  дедушки  и
побежал к матери. Сестрица осталась. Мать как будто испугалась, услыхав  мои
скорые шаги, но увидав мое радостное лицо,  сама  обрадовалась.  Я  поспешил
рассказать с малейшими подробностями мое пребывание  у  дедушки,  и  кожаные
кресла с медными шишечками также не были забыты: отец и даже мать  не  могли
не улыбаться, слушая мое горячее и  обстоятельное  описание  кресел.  "Слава
богу, - сказала мать, - я вижу, что ты дедушке  понравился.  Он  добрый,  ты
должен любить его..." Я отвечал, что люблю и, пожалуй, сейчас опять пойду  к
нему; но мать возразила, что этого не нужно, и попросила отца  сейчас  пойти
к дедушке и посидеть у него: ей хотелось знать, что он станет  говорить  обо
мне и об сестрице. Хотя я, по-видимому, был доволен приемом дедушки, но  все