приехали, было поистине очаровательно! Сажен за двести повыше Ик  разделялся
на два рукава, или протока, которые текли в весьма близком  расстоянии  друг
от друга. Разделенная вода была уже не так  глубока,  и  на  обоих  протоках
находились высокие мосты  на  сваях;  один  проток  был  глубже  и  тише,  а
другой - мельче и быстрее. Такая же чудесная урема, как и на Деме, росла  по
берегам Ика. Протоки устремлялись в  глубь  ее  и  исчезали  в  густой  чаще
деревьев и кустов. Далее, по обеим сторонам Ика, протекавшего до сих пор  по
широкой и  открытой  долине,  подступали  горы,  то  лесистые,  то  голые  и
каменистые, как будто готовые принять реку в свое владенье. Отец мой  выбрал
место для уженья, и они оба с Евсеичем скоро принялись за  дело.  Мне  также
дали удочку и насадили крючок уже не хлебом,  а  червяком,  и  я  немедленно
поймал небольшого окуня;  удочку  оправили,  закинули  и  дали  мне  держать
удилище, но мне сделалось так грустно, что я  положил  его  и  стал  просить
отца, чтоб он отправил меня с Евсеичем к  матери.  Отец  удивился,  говорил,
что еще рано, что солнышко еще целый час не сядет, но я продолжал  проситься
и начинал уже плакать. Отец мой очень не любил и даже боялся слез, и  потому
приказал Евсеичу отвезти меня домой, а  самому  поскорее  воротиться,  чтобы
вечер поудить вместе.
     Мое скорое возвращение удивило, даже испугало мать.  "Что  с  тобой,  -
вскрикнула она, - здоров ли ты?" Я отвечал, что совершенно  здоров,  но  что
мне не захотелось удить. По  нетвердому  моему  голосу,  по  глазам,  полным
слез, она прочла все, что происходило в моем сердце. Она обняла меня,  и  мы
оба заплакали. Мать хотела опять меня отправить удить  к  отцу,  но  я  стал
горячо просить не посылать меня, потому что  желание  остаться  было  вполне
искренне. Мать почувствовала, что послать меня было бы  таким  же  насилием,
как и непозволенье ехать, когда я просился. Евсеич бегом побежал к  отцу,  а
я остался с матерью и сестрой; мне вдруг сделалось так  легко,  так  весело,
что, кажется, я еще и не испытывал такого удовольствия. После многих  нежных
слов,  ласк  и  разговоров,  позаботившись,  чтоб  хозяйские   собаки   были
привязаны и заперты, мать приказала  мне  вместе  с  сестрицей  побегать  по
двору. Мы обежали вокруг пригорка, на котором стояла наша  карета,  и  нашли
там такую  диковинку,  что  я,  запыхавшись,  с  радостным  криком  прибежал
рассказать о ней матери. Дело состояло в  том,  что  с  задней  стороны,  из
средины  пригорка,  бил  родник;  чувашенин  подставил  колоду,  и  как  все
надворные строения были ниже  родника,  то  он  провел  воду,  во-первых,  в
летнюю кухню, во-вторых, в огромное корыто,  или  выдолбленную  колоду,  для
мытья белья, и, в-третьих, в хлевы, куда загонялся на ночь  скот  и  лошади.
Все это привело меня в восхищение, и обо всем я с  жаром  рассказал  матери.
Мать улыбалась и хвалила догадливость чувашенина, особенно выгодную  потому,
что речка  было  довольно  далеко.  В  дополнение  моего  удовольствия  мать
позволила мне развести маленький костер огня у самой кареты, потому что  наш
двор был точно поле. Великолепно опускалось солнце за  темные  Икские  горы.
Мы напились чаю, потом  поужинали  при  свете  моего  костра.  Отец  еще  не
возвращался. Несколько раз мелькала у меня в голове мысль:  что-то  делается
на берегу Ика? Как-то  клюет  там  рыба?  Но  эти  мысли  не  смущали  моего
радостного, светлого состояния души. Какой был вечер!  Каким  чудным  светом
озаряла  нас  постепенно  угасающая  заря!   Как   темнела   понемногу   вся
окрестность! Вот уже и урема Ика  скрылась  в  белом  тумане  росы,  и  мать
сказала мне: "Видишь, Сережа,  как  там  сыро,  -  хорошо,  что  мы  не  там
ночуем". Отец все еще не возвращался, и мать хотела уже послать за  ним,  но