С плоской  возвышенности  пошла  дорога  под  изволок,  и  вот  наконец
открылось перед  нами  лежащее  на  низменности  богатое  село  Парашино,  с
каменной церковью и небольшим прудом в овраге. Господское гумно стояло,  как
город, построенный из хлебных кладей, даже в крестьянских гумнах видно  было
много прошлогодних копен.  Отец  мой  радовался,  глядя  на  такое  изобилие
хлеба, и  говорил:  "Вот  крестьяне,  так  крестьяне!  Сердце  радуется!"  Я
радовался вместе с ним и опять заметил, что мать не принимала участия в  его
словах. Наконец мы въехали в село. В самое  это  время  священник  в  полном
облачении,  неся  крест  на  голове,  предшествуемый  диаконом  с   кадилом,
образами и хоругвями и сопровождаемый огромною толпою народа, шел из  церкви
для  совершения  водоосвящения  на  иордани.   Пение   дьячков   заглушалось
колокольным звоном и только в промежутках врывалось в мой  слух.  Мы  сейчас
остановились, вышли из кареты и присоединились к народу. Мать вела  меня  за
руку, а нянька несла мою сестрицу,  которая  с  необыкновенным  любопытством
смотрела на  невиданное  ею  зрелище;  мне  же  хотя  удалось  видеть  нечто
подобное в Уфе, но тем не менее я смотрел на него с восхищением.
     После водосвятия, приложившись ко  кресту,  окропленные  святой  водою,
получив от священника поздравление с благополучным  приездом,  пошли  мы  на
господский двор, всего через улицу  от  церкви.  Народ  окружал  нас  тесною
толпою, и все были так же веселы и рады нам,  как  и  крестьяне  на  жнитве;
многие старики протеснились вперед, кланялись и  здоровались  с  нами  очень
ласково; между ними первый был малорослый, широкоплечий, немолодой  мужик  с
проседью и с такими необыкновенными глазами, что  мне  даже  страшно  стало,
когда он на меня  пристально  поглядел.  Толпа  крестьян  проводила  нас  до
крыльца господского флигеля и потом разошлась, а мужик с  страшными  глазами
взбежал на  крыльцо,  отпер  двери  и  пригласил  нас  войти,  приговаривая:
"Милости просим, батюшка Алексей Степаныч и  матушка  Софья  Николавна!"  Мы
вошли во флигель; там было как будто все приготовлено  для  нашего  приезда,
но после я узнал, что тут всегда останавливался, наезжавший иногда,  главный
управитель  и  поверенный  бабушки  Куролесовой,  которого  отец  с  матерью
называли  Михайлушкой,  а  все  прочие  с  благоговением  величали  Михайлом
Максимовичем, и вот причина, почему флигель  всегда  был  прибран.  Из  слов
отца я сейчас догадался, что малорослый мужик с страшными  глазами  был  тот
самый Мироныч, о котором я расспрашивал еще в карете. Отец мой  осведомлялся
у него обо всем, касающемся до хозяйства, и отпустил,  сказав,  что  позовет
его, когда будет нужно, и приказав, чтоб некоторых  стариков,  названных  им
по именам, он прислал к нему. Как я ни был мал, но заметил, что Мироныч  был
недоволен приказанием моего отца. Он  так  отвечал  "слушаю-с",  что  я  как
теперь слышу этот звук, который ясно выражал:  "Нехорошо  вы  это  делаете".
Когда он ушел, я услышал такой  разговор  между  отцом  и  матерью,  который
привел меня в большое изумление. Мать сказала, что этот Мироныч должен  быть
разбойник. Отец улыбнулся и отвечал, что похоже на то, что он прежде  слыхал
об нем много нехорошего, но что он родня и  любимец  Михайлушки,  а  тетушка
Прасковья Ивановна во всем Михайлушке верит; что он  велел  послать  к  себе
таких стариков из багровских, которые скажут ему всю правду,  зная,  что  он
их не выдаст и что Миронычу было это невкусно.  Отец  прибавил,  что  поедет
после обеда осмотреть все полевые работы, и приглашал с собою мою  мать;  но
она решительно отказалась, сказав, что она не любит смотреть на  них  и  что
если  он  хочет,  то  может  взять  с  собой  Сережу.  Я  обрадовался,  стал