голосом, какого я никогда не слыхивал, - и я  замолчал.  Дедушка  хотел  нас
кормить разными своими кушаньями, но бабушка  остановила  его,  сказав,  что
Софья Николавна ничего такого детям не дает и что для них  приготовлен  суп.
Дедушка поморщился и сказал: "Ну, так пусть отец кормит их как  знает".  Сам
он и вся семья ели постное, и дедушка, несмотря на то что  первый  день  как
встал с постели,  кушал  ботвинью,  рыбу,  раки,  кашу  с  каким-то  постным
молоком и грибы. Запах постного масла бросился мне в нос, и я  сказал:  "Как
нехорошо пахнет!" Отец дернул меня за рукав и опять шепнул мне,  чтоб  я  не
смел этого говорить, но дедушка слышал  мои  слова  и  сказал:  "Эге,  брат,
какой ты нежен-ка". Бабушка и тетушка  улыбнулись,  а  мой  отец  покраснел.
После обеда дедушка зашел к моей матери, которая лежала в постели  и  ничего
в этот день не ела. Посидев немного, он пошел почивать,  и  вот  наконец  мы
остались одни, то есть: отец с матерью и мы с сестрицей. Тут  я  узнал,  что
дедушка приходил к нам перед обедом и, увидя, как в самом  деле  больна  моя
мать, очень сожалел об ней и советовал ехать  немедленно  в  Оренбург,  хотя
прежде, что было мне известно из разговоров отца с матерью, он  называл  эту
поездку причудами и пустою тратою денег, потому что не верил докторам.  Мать
отвечала  ему,  как  мне  рассказывали,  что  теперешняя  ее  болезнь   дело
случайное, что она скоро пройдет и что  для  поездки  в  Оренбург  ей  нужно
несколько времени  оправиться.  Снова  поразила  меня  мысль  об  разлуке  с
матерью и отцом. Оставаться нам одним с сестрицей в Багрове на  целый  месяц
казалось мне так страшно, что я сам не знал, чего желать.  Я  вспомнил,  как
сам просил еще в Уфе мою мать ехать поскорее лечиться, но  слова,  слышанные
мною в прошедшую ночь: "Я умру с тоски,  никакой  доктор  мне  не  поможет",
поколебали во мне уверенность, что мать  воротится  из  Оренбурга  здоровою.
Все это я объяснял ей и отцу как умел, сопровождая свои объяснения  слезами;
но для матери моей нетрудно было уверить меня во  всем,  что  ей  угодно,  и
совершенно успокоить, и я скоро, несмотря  на  страх  разлуки,  стал  желать
только одного:  скорейшего  отъезда  маменьки  в  Оренбург,  где  непременно
вылечит ее доктор. С этих пор я заметил, что мать сделалась осторожна  и  не
говорила при мне ничего такого, что могло бы меня встревожить или  испугать,
а если и говорила, то  так  тихо,  что  я  ничего  не  мог  расслышать.  Она
заставляла меня долее обыкновенного читать, играть с сестрицей  и  гулять  с
Евсеичем; даже отпускала с отцом на мельницу и  на  остров.  Пруд  и  остров
очень мне нравились, но, конечно, не так, как бы понравились в другое  время
и как горячо полюбил я их впоследствии.
     Через несколько дней мать  встала  с  постели;  ее  лихорадка  и  желчь
прошли, но она еще больше похудела и глаза ее пожелтели.  Скоро  я  заметил,
что стали  решительно  сбираться  в  Оренбург  и  что  сам  дедушка  торопил
отъездом, потому что путь был неблизкий. Один  раз  мать  при  мне  говорила
ему, что боится обременить матушку и сестрицу присмотром за  детьми;  боится
обеспокоить его, если кто-нибудь из детей захворает. Но дедушка возразил,  и
как будто с сердцем, что это все пустяки, что ведь дети не чужие и что  кому
же, как не родной бабушке и тетке, присмотреть за ними. Мать  говорила,  что
нянька у нас не благонадежна и что уход за мной она поручает  Ефрему,  очень
доброму и усердному человеку, и что он будет со мной ходить гулять.  Дедушка
отвечал: "Ну что же, хорошо. Ефрем доброй породы, а не то,  пожалуй,  я  дам
тебе свою  Аксютку  ходить  за  детьми".  Мать  отклонила  такое  милостивое
предложение  под  разными  предлогами;  она  знала,  что  Аксинья  недобрая.
Дедушка с неудовольствием  промолвил:  "Ну,  как  хочешь;  я  ведь  с  своей