у них день в такую страдную пору дело нехорошее, и что лучше сделать  помочь
и позвать соседей. Староста начал было распространяться о  том,  что  у  них
соседи дальние и к помочам непривычные; но в самое это время подъехали мы  к
горохам и макам, которые привлекли  мое  внимание.  Отец  приказал  Миронычу
сломить несколько еще зеленых головок мака и выдрать с корнем охапку  гороха
с молодыми стручками и лопатками; все это он  отдал  в  мое  распоряжение  и
даже позволил съесть один молоденький стручок,  плоские  горошинки  которого
показались мне очень сладкими и вкусными. В другое время это заняло бы  меня
гораздо сильнее, но в настоящую минуту  ржаное  поле  с  жнецами  и  жницами
наполняло мое воображение, и я довольно равнодушно держал в руках за  тонкие
стебли с десяток маковых  головок  и  охапку  зеленого  гороха.  Возвращаясь
домой, мы заехали  в  паровое  поле,  довольно  заросшее  зеленым  осотом  и
козлецом, за что отец мой сделал замечание  Миронычу;  но  тот  оправдывался
дальностью полей,  невозможностью  гонять  туда  господские  и  крестьянские
стада для толоки, и уверял, что вся эта трава подрежется сохами и больше  не
отрыгнет, то есть не вырастет. Несмотря на все  это,  отец  мой  остался  не
совсем доволен паровым полем, сказал, что  пашня  местами  мелка  и  борозды
редки  -  отчего  и  травы  много.  Солнце  опускалось,  и  мы  едва  успели
посмотреть два господских табуна,  нарочно  подогнанные  близко  к  пару.  В
одном находилось множество молодых лошадок  всяких  возрастов  и  матерей  с
жеребятками,  которые  несколько  отвлекли  меня   от   картины   жнитва   и
развеселили своими прыжками и ласками к матерям. Другой табун,  к  которому,
как говорили, и приближаться надо было с  осторожностью,  осматривал  только
мой отец, и то ходил к нему пешком вместе с  пастухами.  Там  были  какие-то
дикие и злые лошади,  которые  бросались  на  незнакомых  людей.  Уже  стало
темно, когда мы воротились. Мать начинала беспокоиться и  жалеть,  что  меня
отпустила. В самом деле, я слишком утомился и  заснул,  не  дождавшись  даже
чаю.
     Проснувшись довольно поздно, потому что никто меня не будил,  я  увидел
около себя большие суеты, хлопоты и сборы. К отцу пришли многие крестьяне  с
разными просьбами, которых исполнить Мироныч не смел, как он  говорил,  или,
всего вернее, не хотел. Это узнал  я  после,  из  разговоров  моего  отца  с
матерью. Отец, однако, не брал на себя никакой власти и  всем  отвечал,  что
тетушка приказала ему только осмотреть хозяйство и обо всем донести  ей;  но
входить  в  распоряжения  старосты  не  приказывала.  Впрочем,   наедине   с
Миронычем, я сам слышал, как он говорил, что для  одного  крестьянина  можно
бы сделать то-то, а для другого то-то. На такие  речи  староста  обыкновенно
отвечал: "Слушаю, будет исполнено", хотя мой отец  несколько  раз  повторял:
"Я, братец, тебе ничего не приказываю, а говорю только, не рассудишь  ли  ты
сам так поступить? Я и  тетушке  донесу,  что  никаких  приказаний  тебе  не
давал,  а  ты  на  меня  не  ссылайся".  К  матери  моей  пришло  еще  более
крестьянских баб, чем к отцу крестьян: одни  тоже  с  разными  просьбами  об
оброках, а другие с разными болезнями. Здоровых мать и слушать не  стала,  а
больным давала советы и даже лекарства из своей дорожной  аптечки.  Накануне
вечером, когда я уже спал, отец мой виделся с  теми  стариками,  которых  он
приказал прислать к себе; видно, они ничего особенно дурного об Мироныче  не
сказали, потому что отец был с ним ласковее вчерашнего и даже  похвалил  его
за усердие. Священник с попадьей приходили прощаться с нами и отозвались  об
Мироныче одобрительно.  Священник  сказал,  между  прочим,  что  староста  -
человек подвластный, исполняет, что ему прикажут, и прибавил с улыбкой,  что