только что мы улеглись в карете, как подошел отец к окну и тихо сказал:  "Вы
еще не спите?" Мать попеняла ему, что он  так  долго  не  возвращался.  Рыбы
поймали мало, но отец выудил большого жереха, которого мне очень  захотелось
посмотреть. Евсеич принес пук горящей лучины, и я,  не  вылезая  из  кареты,
полюбовался на эту славную рыбу. Отец перекрестил меня и  сел  ужинать.  Еще
несколько слов, несколько ласк от матери - и крепкий сон овладел мною.
     Мы никогда еще не поднимались так  рано  с  ночлега,  потому  что  рано
остановились. Я впросонках слышал, как спустили карету с пригорка, и  совсем
проснулся, когда сел к нам  отец.  Мысль,  что  я  сейчас  опять  увижу  Ик,
разгуляла меня, и я уже не спал до солнечного восхода. При блеске как  будто
пылающей зари подъехали мы к первому мосту через Ик; вся  урема  и  особенно
река точно дымились.  Я  не  смел  опустить  стекла,  которое  поднял  отец,
шепотом сказав мне, что сырость вредна для матери;  но  и  сквозь  стекло  я
видел, что все деревья и оба моста  были  совершенно  мокры,  как  будто  от
сильного дождя. Но как хорош был Ик! Легкий пар подымался от быстро  текущих
и местами завертывающихся  струй  его.  Высокие  деревья  были  до  половины
закутаны в туман. Как только поднялись мы на изволок, туман исчез  и  первый
луч солнца проник почти сзади в карету и осветил  лицо  спящей  против  меня
моей  сестрицы.  Через  несколько  минут  мы  все  уже  крепко  спали.  Рано
поднявшись, довольно рано приехали мы и на  кормежку  в  большое  мордовское
селение Коровино. Там негде было кормить в поле, но как мать моя  не  любила
останавливаться в деревнях, то мы расположились  между  последним  двором  и
околицей. Славного жереха, довезенного в  мокрой  траве  совершенно  свежим,
сварили на обед. Мать только что отведала и то по просьбе отца: она  считала
рыбу вредною для себя пищей. Мне тоже дали небольшой кусочек с  ребер,  и  я
нашел  его  необыкновенно  вкусным,  что  утверждал  и  мой  отец.  Выкормив
лошадей, мы вскоре после полден, часу во втором пустились в  путь.  Это  был
последний переезд до Багрова, всего  тридцать  пять  верст.  Мы  торопились,
чтоб приехать поранее, потому что в Коровине, где все знали моего дедушку  и
отца, мы услыхали, что дедушка нездоров. В продолжение дороги  мы  два  раза
переехали через реку Насягай по весьма плохим мостам. Первый  мост  был  так
дурен, что мы  должны  были  все  выйти  из  кареты,  даже  лошадей  уносных
отложили и  на  одной  паре  коренных  кое-как  перетащили  нашу  тяжелую  и
нагруженную карету. Тут Насягай был  еще  невелик,  но  когда,  верст  через
десять, мы переехали его в другой раз, то уже увидели  славную  реку,  очень
быструю и глубокую; но все он был, по крайней  мере,  вдвое  меньше  Ика,  и
урема его состояла из одних кустов. Солнце стояло еще очень высоко,  "дерева
в два", как говорил Евсеич, когда мы с крутой горы увидели Багрово,  лежащее
в долине между двух больших прудов,  до  половины  заросших  камышами,  и  с
одной стороны окруженное высокими березовыми рощами. Я все это очень  хорошо
рассмотрел, потому что гора была крута, карету надобно было  подтормозить  и
отец пошел со мною пешком. Не знаю отчего,  сердце  у  меня  так  и  билось.
Когда мать выглянула из окошка и увидала Багрово, я заметил,  что  глаза  ее
наполнились слезами и на лице выразилась грусть; хотя и прежде,  вслушиваясь
в разговоры отца с матерью, я догадывался, что мать не любит Багрова  и  что
ей неприятно туда ехать, но я оставлял эти слова без понимания  и  даже  без
внимания и только в эту минуту понял, что есть какие-нибудь важные  причины,
которые огорчают мою мать. Отец также сделался невесел. Мне  стало  грустно,
и я с большим смущением сел в  карету.  В  несколько  минут  доехали  мы  до
крыльца дома, который показался мне печальным и даже маленьким  в  сравнении