______________
     
     В тех местах, где рожь не наклонилась, не вылегла, как  говорится,  она
стояла так высоко, что нас с роспусками и лошадьми не было видно. Это  новое
зрелище тоже мне очень  нравилось.  Долго  мы  ехали  межами,  и  вот  начал
слышаться издалека какой-то  странный  шум  и  говор  людей;  чем  ближе  мы
подъезжали, тем становился он слышнее, и наконец сквозь несжатую рожь  стали
мелькать блестящие серпы и колосья горстей срезанной  ржи,  которыми  кто-то
взмахивал в воздухе; вскоре показались плечи и спины согнувшихся крестьян  и
крестьянок. Когда мы выехали на десятину, которую  жали  человек  с  десять,
говор прекратился, но зато шарканье серпов по соломе усилилось  и  наполняло
все поле необыкновенными  и  неслыханными  мною  звуками.  Мы  остановились,
сошли с роспусков, подошли близко к жнецам  и  жницам,  и  отец  мой  сказал
каким-то добрым  голосом:  "Бог  на  помощь!"  Вдруг  все  оставили  работу,
обернулись к нам лицом, низко поклонились, а некоторые крестьяне,  постарше,
поздоровались с отцом и со мной. На загорелых лицах была  написана  радость,
некоторые тяжело дышали, у иных были обвязаны грязными тряпицами  пальцы  на
руках и босых ногах, но все были бодры. Отец мой спросил: сколько  людей  на
десятине? не тяжело ли им? И получив в ответ, что  "тяжеленько,  да  как  же
быть, рожь сильна, прихватим вечера...", сказал: "Так жните с  богом...",  и
в  одну  минуту  засверкали  серпы,  горсти  ржи  замелькали  над   головами
работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее  разнесся  по
всему полю. Я стоял в каком-то оцепенении. Вдруг  плач  ребенка  обратил  на
себя мое внимание, и я увидел, что в  разных  местах,  между  трех  палочек,
связанных вверху  и  воткнутых  в  землю,  висели  люльки;  молодая  женщина
воткнула серп в связанный ею  сноп,  подошла  не  торопясь,  взяла  на  руки
плачущего младенца  и  тут  же,  присев  у  стоящего  пятка  снопов,  начала
целовать, ласкать и кормить грудью  свое  дитя.  Ребенок  скоро  успокоился,
заснул, мать положила его в люльку, взяла серп и принялась жать с  особенным
усилием, чтобы догнать своих  подруг,  чтобы  не  отстать  от  других.  Отец
разговаривал  с  Миронычем,  и  я  имел  время  всмотреться  во   все   меня
окружающее.  Невыразимое  чувство   сострадания   к   работающим   с   таким
напряженьем сил на солнечном зное обхватило мою душу,  и  много  раз  потом,
бывая на жнитве,  я  всегда  вспоминал  это  первое  впечатление...  С  этой
десятины поехали мы на другую, на третью и так далее. Сначала мы вставали  с
роспусков  и  подходили  к  жнецам,  а  потом  только  подъезжали   к   ним;
останавливались, отец мой говорил: "Бог на помощь". Везде  было  одно  и  то
же: те же поклоны, те же добрые обрадованные лица и  те  же  простые  слова:
"Благодарствуем,  батюшка  Алексей  Степаныч".  Останавливаться  везде  было
невозможно, недостало бы времени. Мы объехали  яровые  хлеба,  которые  тоже
начинали поспевать, о чем отец мой и Мироныч говорили  с  беспокойством,  не
зная, где  взять  рук  и  как  убраться  с  жнитвом.  "Вот  она,  страда-то,
настоящая-то  страда,  батюшка   Алексей   Степаныч,   -   говорил   главный
староста. - Ржи поспели поздно, яровые, почитай, поспевают,  уже  и  поздние
овсы стали мешаться, а пришла пора сеять. Вчера бог дал такого дождика,  что
борозду пробил; теперь земля сыренька, и  с  завтрашнего  дня  всех  мужиков
погоню сеять; так извольте рассудить: с одними бабами не  много  нажнешь,  а
ржи-то осталось половина несжатой. Не позволите ли, батюшка, сделать  лишний
сгон?" Отец отвечал, что крестьянам ведь также надо убираться, и что  отнять