у нас побываешь. Насилу мы тебя дождались". Отец мой, не выходя  из  кареты,
ласково поздоровался со всеми и сказал, что вот он и приехал к ним и  привез
свою хозяйку и детей. Мать выглянула из окна и сказала:  "Здравствуйте,  мои
друзья!" Все поклонились  ей,  и  тот  же  крестьянин  сказал:  "Здравствуй,
матушка Софья Николавна, милости просим. А  это  сынок,  что  ли,  твой?"  -
продолжал он, указав на меня. "Да, это мой сын, Сережа,  а  дочка  спит",  -
отвечал отец. Меня высунули из окошка. Мне также все поклонились  и  назвали
меня Сергеем Алексеичем, чего я до тех пор не слыхивал. "Всем вам  мы  рады,
батюшка  Алексей  Степаныч",  -  сказал  тот  же  крестьянин.  Радость  была
непритворная, выражалась на всех лицах и слышна была во всех голосах. Я  был
изумлен, я чувствовал какое-то непонятное  волнение  и  очень  полюбил  этих
добрых людей, которые всех нас так любят. Отец мой  продолжал  разговаривать
и расспрашивать о многом, чего я  и  не  понимал;  слышал  только,  как  ему
отвечали, что, слава богу, все живут помаленьку, что с хлебом не  знай,  как
и совладать, потому что много народу хворает. Когда  же  мой  отец  спросил,
отчего в праздник они на барщине  (это  был  первый  спас,  то  есть  первое
августа), ему отвечали, что  так  приказал  староста  Мироныч;  что  в  этот
праздник точно прежде не  работали,  но  вот  уже  года  четыре  как  начали
работать; что все мужики постарше и бабы ребятницы уехали ночевать  в  село,
но после обедни все приедут, и что в  поле  остался  только  народ  молодой,
всего серпов с сотню, под присмотром десятника. Отец  и  мать  простились  с
крестьянами и крестьянками. Я отвечал на  их  поклоны  множеством  поклонов,
хотя  карета  тронулась  уже  с  места,  и,  высунувшись  из  окна,  кричал:
"Прощайте, прощайте!" Отец и мать улыбались, глядя на  меня,  а  я,  весь  в
движении и волнении, принялся расспрашивать: отчего эти люди знают, как  нас
зовут? Отчего они нам рады, за что они нас любят?  Что  такое  барщина?  Кто
такой Мироныч? и проч. и проч. Отец как-то  затруднялся  удовлетворить  всем
моим вопросам, мать помогала ему, и мне отвечали, что  в  Парашине  половина
крестьян родовых багровских, и что им хорошо известно, что когда-нибудь  они
будут опять наши; что его они знают  потому,  что  он  езжал  в  Парашино  с
тетушкой, что любят его за то, что он им ничего худого не делал,  и  что  по
нем любят мою мать и меня, а потому  и  знают,  как  нас  зовут.  Что  такое
староста Мироныч - я хорошо понял, а что  такое  барщина  -  по  моим  летам
понять мне было трудно.
     В этот раз, как и во многих других случаях, не поняв некоторых  ответов
на мои вопросы, я не оставлял их для себя темными и  нерешенными,  а  всегда
объяснял  по-своему:  так  обыкновенно  поступают  дети.  Такие   объяснения
надолго остаются в их умах, и мне часто  случалось  потом,  называя  предмет
настоящим его именем, заключающим в себе полный  смысл,  совершенно  его  не
понимать. Жизнь, конечно, объяснит все, и узнание ошибки бывает часто  очень
забавно; но зато бывает иногда очень огорчительно.
     После ржаных хлебов пошли яровые, начинающие уже поспевать.  Отец  мой,
глядя на них, часто говорил  с  сожалением:  "Не  успеют  нынче  убраться  с
хлебом до ненастья; рожь поспела поздно, а вот уже  и  яровые  поспевают.  А
какие хлеба, в жизнь  мою  не  видывал  таких!"  Я  заметил,  что  мать  моя
совершенно равнодушно слушала слова отца. Не понимая, как  и  почему,  но  и
мне было жалко, что не успеют убраться с хлебом.


ПАРАШИНО