менее любопытным впечатлениям: отец привел меня на мельницу, о которой я  не
имел никакого понятия. Пруд наполнялся  родниками  и  был  довольно  глубок;
овраг перегораживала, запружая воду, широкая навозная плотина; посредине  ее
стояла мельничная  амбарушка;  в  ней  находился  один  мукомольный  постав,
который молол хорошо только в полую воду, впрочем,  не  оттого,  чтобы  мало
было воды в пруде, как объяснил мне отец,  а  оттого,  что  вода  шла  везде
сквозь  плотину.  Эта  дрянная  мельница  показалась  мне  чудом   искусства
человеческого. Прежде всего я увидел падающую из каузной  трубы  струю  воды
прямо на водяное колесо,  позеленевшее  от  мокроты,  ворочавшееся  довольно
медленно, все в брызгах и  пене;  шум  воды  смешивался  с  каким-то  другим
гуденьем и шипеньем.  Отец  показал  мне  деревянный  ларь,  то  есть  ящик,
широкий вверху и узенький внизу, как  я  увидал  после,  в  который  всыпают
хлебные зерна. Потом мы сошли вниз, и я увидел вертящийся жернов и  над  ним
дрожащий ковшик, из которого сыпались зерна, попадавшие под камень;  вертясь
и раздавливая зерна, жернов, окруженный лубочной обечайкоймуку, которая сыпалась вниз  по  деревянной  лопаточке.  Заглянув  сбоку,  я
увидел другое,  так  называемое  сухое  колесо,  которое  вертелось  гораздо
скорее  водяного  и,  задевая  какими-то  кулаками  за   шестерню,   вертело
утвержденный на ней камень; амбарушка была наполнена  хлебной  пылью  и  вся
дрожала, даже припрыгивала.  Долго  находился  я  в  совершенном  изумлении,
разглядывая такие чудеса и вспоминая, что я видел что-то подобное в  детских
игрушках; долго простояли мы  в  мельничном  амбаре,  где  какой-то  старик,
дряхлый и сгорбленный, которого называли засыпкой,  седой  и  хворый,  молол
всякое хлебное ухвостье для посыпки господским лошадям; он  был  весь  белый
от мучной пыли; я начал было расспрашивать его, но, заметя, что он  часто  и
задыхаясь кашлял, что привело меня  в  жалость,  я  обратился  с  остальными
вопросами к отцу: противный Мироныч и тут беспрестанно вмешивался, хотя  мне
не хотелось его слушать. Когда мы  вышли  из  мельницы,  то  я  увидел,  что
хлебная пыль и нас выбелила, хотя  не  так,  как  засыпку.  Я  сейчас  начал
просить отца, чтоб больного старичка положили  в  постель  и  напоили  чаем;
отец улыбнулся и, обратясь к Миронычу, сказал: "Засыпка, Василий  Терентьев,
больно стар и хвор; кашель его забил, и ухвостная пыль ему не  годится;  его
бы надо совсем отставить от старичьих работ и  не  наряжать  в  засыпки".  -
"Как изволите приказать, батюшка Алексей Степаныч, - отвечал Мироныч,  -  да
не будет ли другим обидно? Его отставить, так и других надо отставить.  Ведь
таких дармоедов и лежебоков много. Кто же будет старичьи работы  исполнять?"
Отец отвечал, что не все же старики  хворы,  что  больных  надо  поберечь  и
успокоить, что они на  свой  век  уже  поработали.  "Ведь  ты  и  сам  скоро
состаришься, - сказал мой отец, - тоже будешь  дармоедом  и  тогда  захочешь
покою". Мироныч отвечал: "Слушаю-с; по приказанию вашему будет исполнено;  а
этого-то Василья Терентьева и не надо  бы  миловать:  у  него  внук  буян  и
намнясь чуть меня за горло не сгреб". Отец мой с  сердцем  отвечал  и  таким
голосом, какого я у  него  никогда  не  слыхивал:  "Так  ты  за  вину  внука
наказываешь  больного  дедушку?  Да  ты  взыскивай  с  виноватого".  Мироныч
проворно  подхватил:  "Будьте  покойны,  батюшка  Алексей  Степаныч,   будет
исполнено по вашему приказанию".  Не  знаю  отчего,  я  начинал  чувствовать
внутреннюю дрожь. Василий Терентьев, который видел, что мы  остановились,  и
побрел было к нам, услыхав такие речи, сам остановился, трясясь  всем  телом
и кланяясь беспрестанно. Когда мы взошли на гору, я оглянулся -  старик  все
стоял на том же месте и низко кланялся. Когда же мы пришли в  свой  флигель,