проситься; отец охотно согласился. "Да, вот  мы  с  Сережей,  -  сказал  мой
отец, - после чаю пойдем  осматривать  конный  завод,  а  потом  пройдем  на
родники и на  мельницу".  Разумеется,  я  тоже  очень  обрадовался  и  этому
предложению, и мать тоже на него согласилась. После чаю  мы  отправились  на
конный двор, находившийся  на  заднем  конце  господского  двора,  поросшего
травою. У входа в конюшни ожидал нас, вместе  с  другими  конюхами,  главный
конюх Григорий Ковляга, который с первого взгляда очень мне  понравился;  он
был особенно ласков со мною. Не  успели  мы  войти  в  конюшни,  как  явился
противный Мироныч, который потом целый день уже  не  отставал  от  отца.  Мы
вошли  широкими  воротами  в  какое-то  длинное  строение;  на  обе  стороны
тянулись коридоры,  где  направо  и  налево,  в  особых  отгородках,  старые
большие и толстые лошади, а в некоторых и  молодые,  еще  тоненькие.  Тут  я
узнал, что их комнатки назывались стойлами. Против самых  ворот,  на  стене,
висел образ  Николая  Чудотворца,  как  сказал  мне  Ковляга.  Осмотрев  обе
стороны конюшни и похвалив в  них  чистоту,  отец  вышел  опять  на  двор  и
приказал вывести  некоторых  лошадей.  Ковляга  сам  выводил  их  с  помощью
другого  конюха.  Гордые  животные,  раскормленные  и  застоявшиеся,  ржали,
подымались на дыбы и поднимали на воздух обоих конюхов, так что  они  висели
у них на шеях, крепко держась правою рукою за узду. Я робел и  прижимался  к
отцу; но когда пускали некоторых из этих славных коней бегать и  прыгать  на
длинной веревке вокруг державших ее  конюхов,  которые,  упершись  ногами  и
пригнувшись к земле, едва могли с ними  ладить  -  я  очень  ими  любовался.
Мироныч во все совался, и мне было очень досадно,  что  он  называл  Ковлягу
Гришка Ковляжонок, тогда как мой отец называл его Григорий. "А  где  пасутся
табуны?" - спросил мой отец у Ковляги. Мироныч отвечал, что один  пасется  у
"Кошелги", а другой у  "Каменного  врага",  и  прибавил:  "Коли  вам  угодно
будет, батюшка Алексей Степаныч, поглядеть господские ржаные и яровые  хлеба
и паровое поле (мы завтра отслужим молебен и начнем сев),  то  не  прикажете
ли подогнать туда табуны? Там будет уж недалеко". Отец отвечал: "Хорошо".  С
конного двора отправились мы на родники. Отец мой очень любил  всякие  воды,
особенно ключевые; а я не мог без восхищения видеть даже бегущей  по  улицам
воды,  и  потому  великолепные  парашинские  родники,  которых  было  больше
двадцати, привели меня в восторг. Некоторые  родники  были  очень  сильны  и
вырывались из середины горы, другие били и кипели у  ее  подошвы,  некоторые
находились на косогорах и были обделаны  деревянными  срубами  с  крышей;  в
срубы были вдолблены широкие липовые колоды,  наполненные  такой  прозрачной
водою, что казались пустыми; вода по всей колоде  переливалась  через  край,
падая по бокам стеклянною бахромой. Я  видел,  как  приходили  крестьянки  с
ведрами,  оттыкали  деревянный  гвоздь,   находившийся   в   конце   колоды,
подставляли ведро под струю воды, которая  била  дугой,  потому  что  нижний
конец колоды лежал высоко от земли, на больших каменных плитах (бока  оврага
состояли все из дикого плитняка). В одну минуту наполнялось  одно  ведро,  а
потом другое. Все родники стекали в пруд. Многие  необделанные  ключи  текли
туда же ручейками по мелким камешкам, между ними мы с отцом нашли  множество
прекрасных, точно как обточенных,  довольно  длинных,  похожих  на  сахарные
головки: эти камешки назывались чертовыми пальцами. Я  увидел  их  в  первый
раз, они мне очень понравились; я набил ими свои  карманы,  только  название
их никак не мог объяснить мне отец, и я долго надоедал  ему  вопросами:  что
за зверь черт, имеющий такие крепкие пальцы? Еще  полный  новых  и  приятных
впечатлений, я вдруг перешел опять к новым если не  так  приятным,  зато  не