в ушах у нас эта пронзительная музыка. Наконец отыскали  выборного,  как  он
ни  прятался,  должность  которого  на  этот  раз,  за   отсутствием   мужа,
исправляла его жена чувашка; она отвела нам квартиру у богатого  чувашенина,
который имел несколько изб, так что одну  из  них  очистили  совершенно  для
нас. В карете оставаться было сыро,  и  мы  немедленно  вошли  в  избу,  уже
освещенную горящей лучиной. Тут опять явились  для  меня  новые,  невиданные
предметы: прежде всего кинулся мне  в  глаза  наряд  чувашских  женщин:  они
ходят в белых рубашках,  вышитых  красной  шерстью,  носят  какие-то  черные
хвосты, а головы их  и  грудь  увешаны  серебряными,  и  крупными  и  самыми
мелкими, деньгами: все это звенит и брякает  на  них  при  каждом  движении.
Потом изумили меня огромная изба, закопченная дымом  и  покрытая  лоснящейся
сажей с потолка до самых лавок, - широкие, устланные поперек досками  лавки,
называющиеся "нарами", печь без трубы  и,  наконец,  горящая  лучина  вместо
свечи, ущемленная в так называемый светец, который есть  не  что  иное,  как
железная полоска, разрубленная сверху натрое и воткнутая в деревянную  палку
с подножкой, так что она может стоять где угодно. В  избе  не  было  никакой
нечистоты, но только пахло  дымом,  и  непротивно.  Мы  расположились  очень
удобно на широких нарах. Отец доказывал матери моей,  что  она  напрасно  не
любит чувашских деревень, что ни у кого нет таких  просторных  изб  и  таких
широких нар, как у них, и что даже в их избах опрятнее, чем в  мордовских  и
особенно русских; но мать возражала,  что  чуваши  сами  очень  неопрятны  и
гадки; против этого  отец  не  спорил,  но  говорил,  что  они  предобрые  и
пречестные люди. Светец,  с  ущемленной  в  него  горящей  лучиной,  которую
надобно было беспрестанно заменять новою,  обратил  на  себя  мое  особенное
внимание; иные лучины горели как-то очень прихотливо:  иногда  пламя  пылало
ярко,  иногда  чуть-чуть  перебиралось  и  вдруг  опять  сильно  вспыхивало;
обгоревший, обуглившийся конец лучины то загибался  крючком  в  сторону,  то
падал, треща, и звеня, и ломаясь; иногда вдруг  лучина  начинала  шипеть,  и
струйка серого дыма начинала бить, как струйка воды  из  фонтанчика,  вправо
или влево. Отец растолковал мне, что это была струйка не дыма,  а  пара,  от
сырости, находившейся в лучине. Все это меня  очень  занимало,  и  мне  было
досадно, когда принесли дорожную свечу и погасили  лучину.  Мы  все  провели
ночь очень спокойно под своими пологами, без которых мы  никуда  не  ездили.
Ночью дождь прошел; хотя утро было прекрасное, но мы выехали  не  так  рано,
потому что нам надобно было переехать всего пятнадцать  верст  до  Парашина,
где отец хотел пробыть целый день. Слыша часто слово  Парашино,  я  спросил,
что это такое? И мне  объяснили,  что  это  было  большое  и  богатое  село,
принадлежавшее тетке моего отца, Прасковье Ивановне Куролесовой, и  что  мой
отец должен был осмотреть в нем все хозяйство и написать своей тетушке,  все
ли там хорошо, все ли в порядке. Верст за восемь до села  пошли  парашинские
поля, покрытые спелою, высокою и густою  рожью,  которую  уже  начали  жать.
Поля казались так обширны, как будто им и конца не было. Отец  мой  говорил,
что он и не видывал  таких  хлебов  и  что  нынешний  год  урожай  отличный.
Молодые крестьяне и крестьянки, работавшие в  одних  рубахах,  узнали  наших
людей и моего отца; воткнув серпы свои в сжатые снопы, они  начали  выбегать
к карете. Отец велел остановиться. По загорелым лицам жнецов  и  жниц  текли
ручьи пота, но лица были веселы; человек двадцать окружили нашу карету.  Все
были так рады. "Здравствуй,  батюшка  Алексей  Степаныч!  -  заговорил  один
крестьянин постарше других, который был десятником, как  я  после  узнал,  -
давно мы тебя не видали. Матушка Прасковья Ивановна отписала к нам,  что  ты