Аксюткой не навязываюсь". Слышал я также, как моя мать просила и  молила  со
слезами бабушку и тетушку не оставить нас, присмотреть за нами,  не  кормить
постным кушаньем,  и,  в  случае  нездоровья,  не  лечить  обыкновенными  их
лекарствами: гарлемскими каплями и  эссенцией  долгой  жизни,  которыми  они
лечили всех, и стариков и младенцев, от всех болезней.  Бабушка  и  тетушка,
которые были недовольны, что мы остаемся у них на руках, и даже не  скрывали
этого, обещали, покоряясь воле дедушки, что будут смотреть за нами  неусыпно
и выполнять  все  просьбы  моей  матери.  На  всякий  случай  мать  оставила
некоторые лекарства из  своей  аптеки  и  даже  написала,  как  и  когда  их
употреблять, если кто-нибудь из нас захворает.  Это  было  поручено  тетушке
Татьяне Степановне, которая все-таки была подобрее  других  и  не  могла  не
чувствовать  жалости  к  слезам  больной  матери,  впервые  расстающейся   с
маленькими детьми.
     Все это время, до отъезда матери, я находился в тревожном  состоянии  и
даже в борьбе с самим собою. Видя мать бледною,  худою  и  слабою,  я  желал
только одного, чтоб она ехала поскорее  к  доктору;  но  как  только  я  или
оставался один, или хотя и с другими, но не видал перед собою матери,  тоска
от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой, бабушкой и  тетушкой,
которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так  мало
любили нас, что  мое  сердце  к  ним  не  лежало,  овладевали  мной,  и  мое
воображение, развитое не по летам, вдруг  представляло  мне  такие  страшные
картины, что я бросал все, чем тогда занимался:  книжки,  камешки,  оставлял
даже гулянье по саду и прибегал к матери как безумный,  в  тоске  и  страхе.
Несколько раз готов я был броситься к ней на шею  и  просить,  чтоб  она  не
ездила  или  взяла  нас  с  собою;  но  больное  ее  лицо  заставляло   меня
опомниться, и желанье, чтоб она ехала лечиться, всегда побеждало  мою  тоску
и страх. Я не понимаю теперь, отчего отец и мать  решились  оставить  нас  в
Багрове. Они ехали в той же карете, и мы точно так же могли  бы  поместиться
в ней; но мать никогда не имела этого намерения и еще  в  Уфе  сказала  мне,
что ни под каким видом не может нас взять с  собою,  что  она  должна  ехать
одна с отцом; это намеренье ни разу не поколебалось и в Багрове, и я  вполне
верил в невозможность переменить его.
     Через неделю, которая, несмотря на мою печаль  и  мучительные  тревоги,
необыкновенно скоро прошла для меня, отец и мать уехали. При прощанье я  уже
не умел совладеть с собою, и мы оба с сестрой плакали и рыдали; мать  также.
Когда  карета  съехала  со  двора  и  пропала  из  моих  глаз,  я  пришел  в
исступленье,  бросился  с  крыльца  и  побежал  догонять  карету  с  криком:
"Маменька, воротись!" Этого никто не ожидал, и потому не  вдруг  могли  меня
остановить; я успел перебежать  через  двор  и  выбежать  на  улицу.  Евсеич
первый догнал меня, за ним бежало  множество  народа;  он  схватил  меня  и,
крепко держа на руках, принес домой. Дедушка с бабушкой стояли  на  крыльце,
а тетушка шла к нам навстречу; она стала уговаривать и ласкать  меня,  но  я
ничего не слушал,  кричал,  плакал  и  старался  вырваться  из  крепких  рук
Евсеича. Когда он взошел на крыльцо, поставил меня на ноги  перед  дедушкой,
дедушка сердито крикнул: "Перестань реветь. О чем плачешь?  Мать  воротится,
не останется жить  в  Оренбурге".  И  я  присмирел.  Дедушка  пошел  в  свою
горницу, и я слышал, как бабушка, идя за ним, говорила: "Вот,  батюшка,  сам
видишь. Много будет нам хлопот: дети очень избалованы". Тетушка  взяла  меня
за руку и повела в гостиную, то есть в  нашу  спальную  комнату.  Милая  моя
сестрица, держась за другую  мою  руку  и  сама  обливаясь  тихими  слезами,