отца! Я не знаю, что бы сделалось со мной,  если  б  меня  не  пустили.  Мне
кажется, я бы непременно захворал с горя. Сестрица стала проситься со  мной,
и как уженье было всего шагах в  пятидесяти,  то  отпустили  и  ее  с  няней
посмотреть на наше рыболовство. Когда мы пришли, отец показал мне  несколько
крупных окуней и плотиц, которых он выудил  без  меня:  другая  рыба  в  это
время не брала, потому что  было  уже  поздно  и  жарко,  как  объяснял  мне
Евсеич. Я выудил еще несколько плотичек, и  всякий  раз  почти  с  таким  же
восхищением, как и первую.
     Но как мать отпустила меня на короткое время, то мы  скоро  воротились.
Отец приказал повару Макею сварить и зажарить несколько  крупных  окуней,  а
всю остальную рыбу отдал людям, чтобы они сварили себе уху.
     Уженье просто свело меня с ума! Я ни о чем другом не мог ни думать,  ни
говорить, так что мать сердилась и  сказала,  что  не  будет  меня  пускать,
потому что я от такого волнения могу захворать; но отец уверял ее,  что  это
случилось только в первый раз  и  что  горячность  моя  пройдет;  я  же  был
уверен, что никогда не пройдет, и слушал с замирающим сердцем, как  решается
моя участь. Удочка,  дрожащий  и  ныряющий  наплавок,  согнутое  от  тяжести
удилище, рыба, трепещущая на лесе, - приводили меня при  одном  воспоминании
в восторг, в самозабвение. Все остальное время на кормежке я был  невесел  и
не смел разговаривать о рыбках ни с отцом, ни с сестрицей,  да  и  все  были
как будто чем-то недовольны. В таком  расположении  духа  отправились  мы  в
дальнейший путь. Мать дорогой принялась мне растолковывать, почему  нехорошо
так безумно предаваться какой-нибудь забаве, как это  вредно  для  здоровья,
даже опасно; она говорила, что, забывая все другие занятия для  какой-нибудь
охоты, и умненький мальчик может поглупеть, и что вот  теперь,  вместо  того
чтоб весело смотреть в окошко, или читать книжку, или разговаривать с  отцом
и матерью, я сижу молча, как будто опущенный в воду. Все это она говорила  и
нежно и ласково, и я как  будто  почувствовал  правду  ее  слов,  успокоился
несколько и начал вслух читать свою книжку. Между тем к вечеру пошел  дождь,
дорога сделалась грязна и  тяжела;  высунувшись  из  окошка,  я  видел,  как
налипала земля к колесам и потом отваливалась от них толстыми пластами;  мне
это было любопытно и весело, а  лошадкам  нашим  накладно,  и  они  начинали
приставать. Кучер Трофим, наклонясь к переднему  окну,  сказал  моему  отцу,
что дорога стала тяжела, что нам не доехать засветло  до  Парашина,  что  мы
больно запоздаем и лошадей перегоним, и что не прикажет ли  он  заехать  для
ночевки в чувашскую деревню, мимо околицы которой мы будем  проезжать.  Отец
мой и сам уже говорил об этом; мы поутру  проехали  сорок  верст,  да  после
обеда надо было проехать сорок пять - это было уже слишком много,  а  потому
он согласился на предложение Трофима. Хотя матери  моей  и  не  хотелось  бы
ночевать в Чувашах, которые по  неопрятности  своей  были  ей  противны,  но
делать было нечего, и последовало приказание: завернуть в чувашскую  деревню
для ночевки. Мы не доехали до Парашина  пятнадцать  верст.  Через  несколько
минут своротили с дороги и въехали в селение без улиц; избы были  разбросаны
в беспорядке; всякий хозяин поселился там,  где  ему  угодно,  и  к  каждому
двору был свой  проезд.  Солнце,  закрытое  облаками,  уже  садилось,  дождь
продолжался, и наступали ранние сумерки; мы  были  встречены  страшным  лаем
собак, которых чуваши держат еще больше, чем татары. Лай  этот,  неумолкаемо
продолжавшийся и во всю ночь, сливался тогда с резким бормотаньем  визгливых
чувашек, с звяканьем их медных и серебряных подвесок и бранью  наших  людей,
потому что хозяева прятались, чтоб избавиться от постояльцев. Долго  звенела