очень охотно, отвязав плот от причала, засучив свои жилистые руки, став
лицом к противоположному берегу, упершись ногами, начал тянуть к себе канат
обеими руками, и плот, отделяясь от берега, поплыл поперек реки; через
несколько минут мы были на том берегу, и Евсеич, все держа меня за руку,
походив по берегу, повысмотрев выгодных мест для уженья, до которого был
страстный охотник, таким же порядком воротился со мною назад. Тут начал он
толковать с обоими перевозчиками, которые жили постоянно на берегу в
плетеном шалаше; немилосердно коверкая русский язык, думая, что так будет
понятнее, и примешивая татарские слова, спрашивал он: где бы отыскать нам
червяков для уженья. Один из башкирцев скоро догадался, о чем идет дело, и
отвечал: "Екши, екши, бачка, ладно! Айда" - и повел нас под небольшую
поветь, под которой стояли две лошади в защите от солнца: там мы нашли в
изобилии, чего желали. Подойдя к карете, я увидел, что все было устроено:
мать расположилась в тени кудрявого осокоря, погребец был раскрыт и самовар
закипал. Все припасы для обеда были закуплены с вечера в татарской деревне,
не забыли и овса, а свежей, сейчас накошенной травы для лошадей купили у
башкирцев. Великолепная урема окружала нас. Необыкновенное разнообразие
ягодных деревьев и других древесных пород, живописно перемешанных, поражало
своей красотой. Толстые, как бревна, черемухи были покрыты уже потемневшими
ягодами; кисти рябины и калины начинали краснеть; кусты черной спелой
смородины распространяли в воздухе свой ароматический запах; гибкие и
цепкие стебли ежевики, покрытые крупными, еще зелеными ягодами, обвивались
около всего, к чему только прикасались; даже малины было много. На все это
очень любовался и указывал мне отец; но, признаюся, удочка так засела у
меня в голове, что я не мог вполне почувствовать окружавшую меня пышную и
красивую урему. Как только мы напились чаю, я стал просить отца, чтобы он
показал мне уженье. Наконец мы пошли, и Евсеич с нами. Он уже вырубил
несколько вязовых удилищ, наплавки сделали из толстого зеленого камыша,
лесы привязали и стали удить с плоту, поверя словам башкирцев, что тут
"ай-ай, больно хорошо берет рыба". Евсеич приготовил мне самое легонькое
удилище и навязал тонкую лесу с маленьким крючком; он насадил крошечный
кусочек мятого хлеба, закинул удочку и дал мне удилище в правую руку, а за
левую крепко держал меня отец: ту же минуту наплавок привстал и погрузился
в воду, Евсеич закричал: "Тащи, тащи...", и я с большим трудом вытащил
порядочную плотичку. Я весь дрожал как в лихорадке и совершенно не помнил
себя от радости. Я схватил свою добычу обеими руками и побежал показать ее
матери: Евсеич провожал меня. Мать не хотела верить, чтоб я мог сам поймать
рыбу, но, задыхаясь и заикаясь от горячности, я уверял ее, ссылаясь на
Евсеича, что точно я вытащил сам эту прекрасную рыбку. Евсеич подтвердил
мои слова. Мать не имела расположения к уженью, даже не любила его, и мне
было очень больно, что она холодно приняла мою радость; а к большему горю,
мать, увидя меня в таком волнении, сказала, что это мне вредно, и
прибавила, что не пустит, покуда я не успокоюсь. Она посадила меня подле
себя и послала Евсеича сказать моему отцу, что пришлет Сережу, когда он
отдохнет и придет в себя. Это был для меня неожиданный удар; слезы так и
брызнули из моих глаз, но мать имела твердость не пустить меня, покуда я не
успокоился совершенно. Немного погодя отец сам пришел за мной. Мать была
недовольна. Она сказала, что, отпуская меня, и не воображала, что я сам
стану удить. Но отец уговорил мать позволить мне на этот раз поймать еще
несколько рыбок, и мать, хотя не скоро, согласилась. Как я благодарил моего