очень охотно, отвязав плот от причала,  засучив  свои  жилистые  руки,  став
лицом к противоположному берегу, упершись ногами, начал тянуть к себе  канат
обеими руками, и плот, отделяясь  от  берега,  поплыл  поперек  реки;  через
несколько минут мы были на том берегу, и Евсеич, все  держа  меня  за  руку,
походив по берегу, повысмотрев выгодных мест для  уженья,  до  которого  был
страстный охотник, таким же порядком воротился со мною назад. Тут  начал  он
толковать с  обоими  перевозчиками,  которые  жили  постоянно  на  берегу  в
плетеном шалаше; немилосердно коверкая русский язык, думая,  что  так  будет
понятнее, и примешивая татарские слова, спрашивал он: где  бы  отыскать  нам
червяков для уженья. Один из башкирцев скоро догадался, о чем идет  дело,  и
отвечал: "Екши, екши, бачка, ладно!  Айда"  -  и  повел  нас  под  небольшую
поветь, под которой стояли две лошади в защите от солнца:  там  мы  нашли  в
изобилии, чего желали. Подойдя к карете, я увидел, что  все  было  устроено:
мать расположилась в тени кудрявого осокоря, погребец был раскрыт и  самовар
закипал. Все припасы для обеда были закуплены с вечера в татарской  деревне,
не забыли и овса, а свежей, сейчас накошенной травы  для  лошадей  купили  у
башкирцев. Великолепная  урема  окружала  нас.  Необыкновенное  разнообразие
ягодных деревьев и других древесных пород, живописно перемешанных,  поражало
своей красотой. Толстые, как бревна, черемухи были покрыты уже  потемневшими
ягодами; кисти рябины  и  калины  начинали  краснеть;  кусты  черной  спелой
смородины распространяли  в  воздухе  свой  ароматический  запах;  гибкие  и
цепкие стебли ежевики, покрытые крупными, еще зелеными  ягодами,  обвивались
около всего, к чему только прикасались; даже малины было много. На  все  это
очень любовался и указывал мне отец; но,  признаюся,  удочка  так  засела  у
меня в голове, что я не мог вполне почувствовать окружавшую  меня  пышную  и
красивую урему. Как только мы напились чаю, я стал просить  отца,  чтобы  он
показал мне уженье. Наконец мы пошли,  и  Евсеич  с  нами.  Он  уже  вырубил
несколько вязовых удилищ, наплавки  сделали  из  толстого  зеленого  камыша,
лесы привязали и стали удить с  плоту,  поверя  словам  башкирцев,  что  тут
"ай-ай, больно хорошо берет рыба". Евсеич  приготовил  мне  самое  легонькое
удилище и навязал тонкую лесу с  маленьким  крючком;  он  насадил  крошечный
кусочек мятого хлеба, закинул удочку и дал мне удилище в правую руку,  а  за
левую крепко держал меня отец: ту же минуту наплавок привстал  и  погрузился
в воду, Евсеич закричал: "Тащи, тащи...",  и  я  с  большим  трудом  вытащил
порядочную плотичку. Я весь дрожал как в лихорадке и  совершенно  не  помнил
себя от радости. Я схватил свою добычу обеими руками и побежал  показать  ее
матери: Евсеич провожал меня. Мать не хотела верить, чтоб я мог сам  поймать
рыбу, но, задыхаясь и заикаясь от  горячности,  я  уверял  ее,  ссылаясь  на
Евсеича, что точно я вытащил сам эту  прекрасную  рыбку.  Евсеич  подтвердил
мои слова. Мать не имела расположения к уженью, даже не любила  его,  и  мне
было очень больно, что она холодно приняла мою радость; а к  большему  горю,
мать,  увидя  меня  в  таком  волнении,  сказала,  что  это  мне  вредно,  и
прибавила, что не пустит, покуда я не успокоюсь.  Она  посадила  меня  подле
себя и послала Евсеича сказать моему отцу,  что  пришлет  Сережу,  когда  он
отдохнет и придет в себя. Это был для меня неожиданный  удар;  слезы  так  и
брызнули из моих глаз, но мать имела твердость не пустить меня, покуда я  не
успокоился совершенно. Немного погодя отец сам пришел  за  мной.  Мать  была
недовольна. Она сказала, что, отпуская меня, и  не  воображала,  что  я  сам
стану удить. Но отец уговорил мать позволить мне на  этот  раз  поймать  еще
несколько рыбок, и мать, хотя не скоро, согласилась. Как я благодарил  моего