стала держать на руках мою сестрицу. Мать весело разговаривала с нами,  и  я
неумолкаемо болтал о вчерашнем дне; она напомнила мне о моих  книжках,  и  я
признался, что даже позабыл о них. Я достал, однако,  одну  часть  "Детского
чтения" и стал читать, но был так развлечен, что  в  первый  раз  чтение  не
овладело  моим  вниманием  и,  читая  громко  вслух:   "Канарейки,   хорошие
канарейки, так кричал мужик под Машиным окошком" и проч., я думал  о  другом
и всего более о текущей там, вдалеке, Деме. Видя мою  рассеянность,  отец  с
матерью не могли удержаться от смеха, а мне было как-то досадно  на  себя  и
неловко.  Наконец  кончив  повесть  об  умершей  с  голоду  канарейке  и  не
разжалобясь, как бывало прежде, я попросил позволения закрыть книжку и  стал
смотреть в окно, пристально следя за синеющею в стороне далью,  которая  как
будто  сближалась  с  нами  и  шла  пересечь  нашу  дорогу;  дорога   начала
неприметно склоняться под изволок, и кучер Трофим, тряхнув  вожжами,  весело
крикнул: "Эх вы, милые, пошевеливайтесь! Недалеко до Демы!.." И добрые  кони
наши побежали крупною рысью. Уже обозначилась зеленеющая долина, по  которой
текла река, ведя за собою густую, также зеленую урему.  "А  вон,  Сережа,  -
сказал отец, выглянув в окно, - видишь, как прямо к Деме идет  тоже  зеленая
полоса и как в разных местах  по  ней  торчат  беловатые  острые  шиши?  Это
башкирские войлочные кибитки, в которых они живут по летам,  это  башкирские
"кочи". Кабы было поближе, я сводил  бы  тебя  посмотреть  на  них.  Ну,  да
когда-нибудь после".  Я  с  любопытством  рассматривал  видневшиеся  вдалеке
летние жилища башкирцев и пасущиеся кругом их стада и табуны. Обо всем  этом
я слыхал от отца, но видел своими глазами в первый раз. Вот уже открылась  и
река, и множество  озер,  и  прежнее  русло  Демы,  по  которому  она  текла
некогда, которое тянулось длинным рукавом и  называлось  Старицей.  Спуск  в
широкую зеленую долину был крут и косогорист; надобно было тормозить  карету
и спускаться осторожно; это замедление раздражало мою  нетерпеливость,  и  я
бросался от одного окошка к другому  и  суетился,  как  будто  мог  ускорить
приближение желанной кормежки. Мне  велели  сидеть  смирно  на  месте,  и  я
должен был нехотя угомониться. Но вот мы наконец на берегу  Демы,  у  самого
перевоза; карета своротила в сторону, остановилась  под  тенью  исполинского
осокоря, дверцы отворились, и первый выскочил я - и так проворно, что  забыл
свои удочки в ящике. Отец, улыбнувшись, напомнил мне о том и на мои  просьбы
идти поскорее удить сказал мне, чтоб я не торопился и  подождал,  покуда  он
все уладит около моей матери и распорядится кормом лошадей.  "А  ты  погуляй
покуда с Ефремом, посмотри на перевоз да червячков приготовьте".  Я  схватил
Ефрема за руку, и мы пошли  на  перевоз.  Величавая,  полноводная  Дема,  не
широкая, не слишком быстрая, с  какою-то  необыкновенною  красотою,  тихо  и
плавно, наравне с берегами, расстилалась передо мной. Мелкая и крупная  рыба
металась беспрестанно. Сердце так и стучало у меня в груди, и  я  вздрагивал
при каждом всплеске воды, когда щука или жерех выскакивали  на  поверхность,
гоняясь за мелкой рыбкой. По обоим  берегам  реки  было  врыто  по  толстому
столбу, к ним крепко был привязан мокрый канат толщиною в  руку;  по  канату
ходил плот, похожий устройством на деревянный пол  в  комнате,  утвержденный
на двух выдолбленных огромных деревянных  колодах,  которые  назывались  там
"комягами". Скоро я увидел, что один человек мог легко перегонять этот  плот
с одного берега на другой. Двое перевозчиков были башкирцы, в  остроконечных
своих войлочных  шапках,  говорившие  ломаным  русским  языком.  Ефрем,  или
Евсеич, как я его звал, держа меня крепко за руку, вошел со мною на  плот  и
сказал одному башкирцу: "Айда, знаком, гуляй на другой сторона". И  башкирец