Хотя мать мне ничего не говорила, но я узнал из ее разговоров с  отцом,
иногда  не  совсем  приятных,  что  она  имела  недружелюбные  объяснения  с
бабушкой и тетушкой, или, просто сказать, ссорилась с ними,  и  что  бабушка
отвечала: "Нет, невестушка, не взыщи; мы к твоим  детям  и  приступиться  не
смели. Где нам мешаться не в свое дело? У вас порядки  городские,  а  у  нас
деревенские". Всего же более мать  сердилась  на  нашу  няньку  и  очень  ее
бранила. Нянька Агафья плакала, и мне было очень ее жаль, а в  то  же  время
она все говорила неправду; клялась и божилась, что от нас и  денно  и  нощно
не отходила, и ссылалась на меня и на Евсеича.  Я  попробовал  даже  сказать
ей: "Зачем ты, нянюшка, говоришь неправду?" Она отвечала, что  грех  мне  на
нее нападать, и заплакала навзрыд. Я стал в  тупик;  мне  приходило  даже  в
голову: уж в самом деле не солгал ли я на няньку Агафью; но Евсеич,  который
в глаза уличал ее, что она все бегала по избам, успокоил мою робкую  ребячью
совесть. После этого мать сказала отцу, что  она  ни  за  что  на  свете  не
оставит Агафью в няньках и что, приехав в Уфу, непременно ее отпустит.
     Начали поспешно  сбираться  в  дорогу.  Срок  отпуска  моего  отца  уже
прошел, да и время было осеннее. За день до нашего отъезда приехала  тетушка
Аксинья Степановна. Мы с  сестрицей  очень  обрадовались  доброй  тетушке  и
очень к ней ласкались. Моя мать, при дедушке и при  всех,  очень  горячо  ее
благодарила за то, что она не оставила своего крестника и его сестры  своими
ласками и  вниманием,  и  уверяла  ее,  что,  покуда  жива,  не  забудет  ее
родственной любви. Как я ни был мал,  но  заметил,  что  бабушка  и  тетушка
Татьяна Степановна чего-то  очень  перепугались.  После  я  узнал,  что  они
боялись дедушки. Я даже слышал, как мой отец пенял моей  матери  и  говорил:
"Хорошо, что  батюшка  не  вслушался,  как  ты  благодарила  сестру  Аксинью
Степановну, и не догадался, а то могла бы выйти беда. Ведь уж ты  выговорила
свое неудовольствие и матушке и сестре; зачем  же  их  подводить  под  гнев?
Ведь мы завтра уедем". Мать со вздохом отвечала, что сердце не  вытерпело  и
что она на ту минуту  забылась  и  точно  поступила  неосторожно.  Когда  же
крестная мать пришла к нам в  комнату,  то  мать  опять  благодарила  ее  со
слезами и целовала ее руки.
     Наконец мы совсем уложились  и  собрались  в  дорогу.  Дедушка  ласково
простился с нами, перекрестил  нас  и  даже  сказал:  "Жаль,  что  уж  время
позднее, а то бы еще с недельку надо вам  погостить.  Невестыньке  с  детьми
было беспокойно жить; ну, да я  пристрою  ей  особую  горницу".  Все  прочие
прощались не один раз; долго целовались, обнимались и плакали. Я  совершенно
поверил, что нас очень полюбили, и мне всех было жаль, особенно дедушку.
     Обратная  дорога  в  Уфу,  также  через   Парашино,   где   мы   только
переночевали, уже совсем была  не  так  весела.  Погода  стояла  мокрая  или
холодная, останавливаться в  поле  было  невозможно,  а  потому  кормежки  и
ночевки в чувашских, мордовских и татарских деревнях очень нам наскучили;  у
татар еще было лучше, потому что у них избы были белые, то есть  с  трубами,
а в курных избах чувашей и мордвы кормежки  были  нестерпимы:  мы  так  рано
выезжали с ночевок, что останавливались кормить лошадей именно в  то  время,
когда еще топились печи; надо было лежать на лавках, чтоб не задохнуться  от
дыму, несмотря на растворенную дверь. Мать очень боялась, чтоб мы с  сестрой
не  простудились,  и  мы  обыкновенно  лежали  в  пологу,  прикрытые  теплым
одеялом; у матери от дыму заболели глаза и проболели целый месяц,  только  в
шестой день приехали мы в Уфу.