Больше ничего не помню; знаю только, что содержание состояло  из  любви
пастушки к пастуху, что бабушка сначала не  соглашалась  на  их  свадьбу,  а
потом согласилась. С этого времени глубоко запала  в  мой  ум  склонность  к
театральным сочинениям и росла с каждым годом. Дедушка получил  только  одно
письмо из Оренбурга с приложением маленькой  записочки  ко  мне  от  матери,
написанной крупными буквами, чтоб  я  лучше  мог  разобрать;  эта  записочка
доставила  мне  великую  радость.  Тут  примешивалась  новость   впечатления
особого рода:  в  первый  раз  услышал  я  речь,  обращенную  ко  мне  из-за
нескольких сот верст, и от кого же? От матери, которую я так  горячо  любил,
о которой беспрестанно думал и часто тосковал. До сих пор еще никто  ко  мне
не писал ни одного слова, да я не умел и  разбирать  писаного,  хотя  хорошо
читал печатное.
     Пошла уже пятая неделя, как мы жили одни, и наконец такая жизнь  начала
сильно действовать на мой детский ум и сердце. Чувство  какого-то  сиротства
и робкой грусти выражалось не только на моем лице,  но  даже  во  всей  моей
наружности. Я стал рассеянно  играть  с  сестрицей,  рассеянно  читать  свои
книжки и слушать рассказы  Евсеича.  Часто,  разогнув  "Детское  чтение",  я
задумывался, и мое ребячье воображение рисовало мне  печальные,  а  потом  и
страшные картины. Мне представлялось,  что  маменька  умирает,  умерла,  что
умер также и мой отец и что мы  остаемся  жить  в  Багрове,  что  нас  будут
наказывать, оденут в  крестьянское  платье,  сошлют  в  кухню  (я  слыхал  о
наказаниях  такого  рода)  и  что  наконец  и  мы  с  сестрицей  оба  умрем.
Воображаемые картины час от часу становились ярче, и, сидя  за  книжкой  над
каким-нибудь веселым рассказом,  я  заливался  слезами.  Сестрица  бросалась
обнимать меня, целовать, спрашивать и, не всегда  получая  от  меня  ответы,
сама принималась плакать,  не  зная  о  чем.  Евсеич  и  нянька,  которая  в
ожидании молодых господ (так называли в  доме  моего  отца  и  мать)  начала
долее оставаться с нами, - не знали, что  и  делать.  Обыкновенные  в  таких
случаях уговариванья и утешенья не  имели  успеха.  На  вопросы,  о  чем  мы
плачем, я отвечал, что "верно, маменька  больна  или  умирает";  а  сестрица
отвечала, что "ей жалко,  когда  братец  плачет".  Сказали  о  наших  слезах
тетушке. Она приходила к нам и на свои о том же вопросы  получала  такие  же
ответы. Тетушка уговаривала нас не плакать и уверяла, что маменька  здорова,
что она скоро воротится и что ее ждут каждый день; но я был  так  убежден  в
моих печальных предчувствиях, что решительно не поверил тетушкиным словам  и
упорно повторял один и тот же ответ: "Вы нарочно так  говорите".  Тетушка  с
досадою ушла от нас. На другой день, когда мы пришли здороваться к  дедушке,
он довольно сурово сказал мне: "Я слышу, что ты все хнычешь,  ты  плакса,  а
глядя на тебя и козулька плачет. Чтоб я не слыхал о  твоих  слезах".  Я  так
испугался, что даже побледнел, как мне после сказывали, и точно, я  не  смел
плакать весь этот день, но зато проплакал почти всю  ночь.  Дедушки  я  стал
бояться еще более.
     В  подражание  тетушкиным  словам  и  Евсеич,  и  нянька   беспрестанно
повторяли:  "Маменька  здорова,  маменька  сейчас  приедет,   вот   уж   она
подъезжает к околице, и мы пойдем их встречать..." Последние  слова  сначала
производили на меня сильное впечатление, сердце у  меня  так  и  билось,  но
потом мне было досадно их слушать. Прошло еще два дня; тоска моя  еще  более
усилилась, и я потерял всякую способность чем-нибудь заниматься.  Милая  моя
сестрица не отходила от меня ни на шаг: часто она просила  меня  поиграть  с
ней или почитать  ей  книжку,  или  рассказать  что-нибудь.  Я  исполнял  ее