уже видел свое торжество: вот растворяются двери, входят отец и мать,  дяди,
гости; начинают хвалить меня за мою  твердость,  признают  себя  виноватыми,
говорят,  что  хотели  испытать  меня,  одевают  в  новое  платье  и   ведут
обедать... Дверь не отворялась,  никто  не  входил,  только  Евсеич  начинал
всхрапывать, сидя в другой комнате; фантазии мои разлетались как  дым,  а  я
начинал чувствовать усталость, голод и головную  боль.  Но  воображение  мое
снова начинало работать, и я представлял себя выгнанным за мое упрямство  из
дому, бродящим ночью по улицам: никто не пускает меня к себе в дом; на  меня
нападают злые, бешеные собаки, которых  я  очень  боялся,  и  начинают  меня
кусать: вдруг является Волков, спасает меня от смерти и приводит  к  отцу  и
матери; я прощаю Волкову и чувствую какое-то  удовольствие.  Множество  тому
подобных картин роилось  в  моей  голове,  но  везде  я  был  первым  лицом,
торжествующим или погибающим героем. Слова  "герой",  конечно,  я  тогда  не
знал, но заманчивый его смысл  ясно  выражался  в  моих  детских  фантазиях.
Волнение, слезы, продолжительное стояние на ногах утомили меня.  Конечно,  я
мог бы сесть на пол, - в комнате никого не было; но мне  приказано,  чтоб  я
стоял в углу, и я ни за что не хотел  сесть,  несмотря  на  усталость.  Часа
через два после обеда приходил ко мне наш добрый друг, доктор  Андрей  Юрьич
(Авенариус). Он также уговаривал меня попросить прощенья у Волкова  -  я  не
согласился. Он предложил мне съесть тарелку супу - я отказался, говоря,  что
"если маменька прикажет, то я буду есть, а сам я  кушать  не  хочу".  Вскоре
после Авенариуса пришла мать;  я  видел,  что  она  очень  встревожена;  она
приказала мне есть, и я с покорностью исполнил приказание,  хотя  пища  была
мне противна. Мать спросила меня: "Ты не чувствуешь своей вины перед  Петром
Николаичем, не раскаиваешься в своем поступке,  не  хочешь  просить  у  него
прощенья?" Я отвечал, что я перед  Петром  Николаичем  не  виноват,  а  если
маменька прикажет, то прощения  просить  буду.  "Ты  упрямишься,  -  сказала
мать. - Когда ты одумаешься, то пришли за мной  Евсеича:  тогда  и  я  прощу
тебя". Евсеич подал свечку и поставил ее на окошко. Мать ушла, приказав  ему
остаться со мной, сесть у дверей и ничего не говорить. После  пищи  я  вдруг
почувствовал себя нездоровым: голова разболелась и мне стало жарко.  Дремота
начала овладевать мною,  коленки  постепенно  сгибались,  наконец  усталость
одолела меня, я сам не помню, как сползли мои ноги, и  я  присел  в  углу  и
крепко заснул. После рассказали мне, что Евсеич и сам  задремал,  что  когда
пришел отец, то нашел нас  обоих  спящими.  Я  проснулся  уже  тогда,  когда
Авенариус щупал мою голову и пульс; он приказал отнести  меня  в  детскую  и
положить в постель; у меня сделался сильный жар и  даже  бред.  Проснувшись,
или, лучше сказать, очувствовавшись на другой день поутру, очень не рано,  в
слабости и все еще в жару, я не вдруг понял,  что  около  меня  происходило.
Наконец все стало мне ясно: я захворал от волнения и усталости, моя  болезнь
всех перепугала, а мать  привела  в  отчаяние.  Действительно,  сбылись  мои
мечты, хотя от других причин.  Все  почувствовали  свои  вины:  дядя  Сергей
Николаич сидел возле меня и плакал;  Волков  стоял  за  дверью,  тоже  почти
плакал и не смел войти, чтоб не  раздражить  больного;  отец  очень  грустно
смотрел на меня, а мать - довольно было взглянуть на ее лицо,  чтоб  понять,
какую ночь она провела! Вошел Авенариус и всех от меня выгнал,  приказав  на
некоторое время оставить меня в совершенном покое. Я  выздоровел  не  вдруг.
Дня через два, когда я не лежал уже в постели, а  сидел  за  столиком  и  во
что-то играл с  милой  сестрицей,  которая  не  знала,  как  высказать  свою
радость, что братец выздоравливает, - вдруг я почувствовал  сильное  желание