подумать?.."  И  всякий  раз  мать  овладевала  собой  и   заставляла   меня
продолжать рассказ. Когда я кончил,  она  выслала  нас  с  сестрой  в  залу,
приказав няньке, чтобы мы никуда не ходили и сидели тихо, потому  что  хочет
отдохнуть; но я скоро догадался, что мы  высланы  для  того,  чтобы  мать  с
отцом могли поговорить без нас. Я даже слышал сквозь запертую  и  завешенную
дверь сначала выразительный и явственный шепот, а потом  и  жаркий  разговор
вполголоса, причем иногда вырывались и громкие слова.  Понимая  дело  только
вполовину,  я,  однако,  догадывался,  что  маменька  гневается  за  нас  на
дедушку, бабушку и тетушку и что мой  отец  за  них  заступается;  из  всего
этого я вывел почему-то такое заключение, что мы должны скоро уехать, в  чем
и не ошибся.
     Я в свою очередь расспросил также отца и мать о том,  что  случилось  с
ними в Оренбурге. Из рассказов их и разговоров с другими я узнал, к  большой
моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки  у  моей  матери,
но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал было лечить ее;  что
лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она стала  очень  тосковать
о детях и доктор принужден был ее отпустить; что он дал ей лекарств  на  всю
зиму, а весною приказал пить кумыс, и что для этого  мы  поедем  в  какую-то
прекрасную деревню, и что мы с отцом и Евсеичем будем там удить  рыбку.  Все
это меня успокоило и обрадовало, особенно потому, что другие говорили, да  я
и сам видел, что  маменька  стала  здоровее  и  крепче.  Робость  моя  вдруг
прошла, и печальное Багрово как будто повеселело.  Мне  показалось  даже,  а
может быть оно и в самом деле было  так,  что  все  стали  к  нам  ласковее,
внимательнее и больше заботились о нас. По ребячеству моему я  подумал,  что
все нас полюбили. Впрочем, я и теперь думаю,  что  в  эту  последнюю  неделю
нашего пребывания в Багрове дедушка точно полюбил меня, и полюбил  именно  с
той поры, когда сам увидел, что я горячо привязан к отцу. Он  даже  высказал
мне, что считал  меня  баловнем  матери,  матушкиным  сынком,  который  отца
совсем не любит, а родных его  и  подавно,  и  всем  в  Багрове  "брезгует";
очевидно, что это было ему насказано, а моя неласковость,  печальный  вид  и
робость, даже страх, внушаемый его присутствием, утвердили старика  в  таких
мыслях. Теперь же, когда он приласкал меня, когда прошел мой страх  и  тоска
по матери,  когда  на  сердце  у  меня  повеселело  и  я  сам  стал  к  нему
ласкаться, - весьма естественно, что он полюбил меня.  В  несколько  дней  я
как  будто  переродился;  стал   жив,   даже   стал   бегать   беспрестанно,
рассказывать ему всякую всячину и сейчас попотчевал  его  чтением  "Детского
чтения", и все это дедушка принимал благосклонно; угрюмый старик  также  как
будто стал добрым и ласковым стариком. Я живо помню,  как  он  любовался  на
нашу дружбу с сестрицей, которая, сидя  у  него  на  коленях  и  слушая  мою
болтовню или чтение, вдруг без всякой причины спрыгивала на  пол,  подбегала
ко мне, обнимала и целовала, и потом возвращалась назад и опять  вползала  к
дедушке на колени; на вопрос же его: "Что ты,  козулька,  вскочила?"  -  она
отвечала: "Захотелось братца поцеловать". Одним словом,  у  нас  с  дедушкой
образовалась такая связь и любовь, такие прямые  сношения,  что  перед  ними
все отступили и не смели мешаться в них. Двоюродные наши  сестрицы,  которые
прежде были в большой милости, сидели теперь у печки  на  стульях,  а  мы  у
дедушки на кровати; видя, что он не обращает на  них  никакого  вниманья,  а
занимается нами, генеральские дочки (как их называли), соскучась  молчать  и
не принимая участия в наших разговорах,  уходили  потихоньку  из  комнаты  в
девичью, где было им гораздо веселее.