Так безмятежно и весело текла моя жизнь первые месяцы. Не могу в
точности припомнить, с какого именно времени начала она возмущаться. Это
случилось как-то неприметно. Оба мои дяди и приятель их, адъютант Волков,
получили охоту дразнить меня: сначала военной службой, говоря, что вышел
указ, по которому велено брать в солдаты старшего сына у всех дворян. Хотя
я возражал, что это неправда, что это все их выдумки, но проказники
написали крупными буквами указ, приложили к нему какую-то печать - и успели
напугать меня. Я всего более поверил кривому Андрюше, который начал ходить
к нам всякий день и который, вероятно, был в заговоре. Эта глупая забава
продолжалась довольно долго и стоила мне многих волнений, огорчений и даже
слез. Всего хуже было то, что я, будучи вспыльчив от природы, сердился за
насмешки и начинал говорить грубости, к чему прежде совершенно не был
способен. Это забавляло всех; общий смех ободрял меня, и я позволял себе
говорить такие дерзости, за которые потом меня же бранили и заставляли
просить извинения; а как я, по ребячеству, находил себя совершенно правым и
не соглашался извиняться, то меня ставили в угол и доводили наконец до
того, что я просил прощения. Конечно, мать вразумляла меня, что все это
одни шутки, что за них не должно сердиться и что надобно отвечать на них
шутками же; но беда состояла в том, что дитя не может ясно различать границ
между шуткою и правдою. Иногда долго я не верил словам моих преследователей
и отвечал на них смехом, но вдруг как-то начинал верить, оскорбляться
насмешками, разгорячался, выходил из себя и дерзкими бранными словами, как
умел, отплачивал моим противникам. Всего более доставалось от меня Волкову;
впрочем, развязка всегда была для меня слишком невыгодна. Когда надоело
дразнить меня солдатством, да я и привык к тому и не так уже раздражался,
отыскали другую, не менее чувствительную во мне струну. Один раз вдруг дядя
говорит мне потихоньку, с важным и таинственным видом, что Волков хочет
жениться на моей сестрице и увезти с собой в поход. Я поверил и, не имея ни
о чем понятия, понял только, что хотят разлучить меня с сестрицей и сделать
ее чем-то вроде солдата. Гнев и ненависть, к какой только может быть
способно сердце дитяти, почувствовал я к Волкову, которого и прежде
неподлюбливал. Волков на другой день, чтоб поддержать шутку, сказал мне с
важным видом, что батюшка и матушка согласны выдать за него мою сестрицу и
что он просит также моего согласия. Из этого вышло много весьма печальных
историй: я приходил в бешенство, бранился и хотел застрелить из пушки
Волкова, если он только дотронется до моей сестрицы. С этим господином в
самое это время случилось смешное и неприятное происшествие, как будто в
наказание за его охоту дразнить людей, которому я, по глупости моей, очень
радовался и говорил: "Вот бог его наказал за то, что он хочет увезти мою
сестрицу". Происшествие состояло в следующем: в какой-то торжественный
праздник у губернатора был бал. Волков, распудренный, разодетый, в чулках и
башмаках, перед самым балом заехал к нам, чтобы вместе с моими дядями
отправиться к губернатору. Покуда дяди мои одевались, Волков, от нечего
делать, зашел в столярную к Михею и начал, по обыкновению, дразнить его и
мешать работать. Михей был особенно не в духе; сначала он довольствовался
бранными словами, но, выведенный из терпения, схватил деревянный молоток и
так ловко ударил им Волкова по лбу, что у него в одну минуту вскочила
огромная шишка и один глаз запух. Ехать на бал было невозможно. Дяди мои
хохотали, а бедный Волков плакал от боли и досады, что не мог попасть к
губернатору, где ему очень хотелось потанцевать. Разумеется, все узнали это