этих  получастных   кабаков!   Холод,   грязь,   духота,   давно   обещанная
либерализация цен, не прикрытая  ничем  меркантильность,  пошлость,  цинизм,
узкие туалеты, наспех сколоченные деревянные панели  с  расписными  зайцами,
закат империи навсегда, а теперь обязательно вступят  цыгане  с  непременным
беспокойным шлягером "Очи черные".
   И как только в публичных местах, не ахти каких, но все  же  -  публичных,
позволяют петь такие откровенно  гомосексуальные  манифесты!  Некий  молодой
военный в конце, похоже, девятнадцатого века обитает в каком-то притоне, где
и стонет о черных глазах своего жестокого неверного  возлюбленного.  Военный
(кажется, не то гусар, не то еще лучше - заведует провиантом) давно  оставил
жену, детей, родовое имение и службу  государю,  детские  воспоминания  тоже
забыл,  сидит  теперь  по  самые  уши  в  шампанском,   тоскует,   испускает
бесподобный чувственный аромат. А над всем еще царит неподражаемая атмосфера
крепкого достатка, половых извращений на любой вкус, сильной власти.
   Наконец хор остановился. Вернее, это была группа, человек  пять.  Назвать
ее хором мог бы только полный профан, так как пели цыгане ужасно: фальшивили
и вразнобой. А приторные вытаращенные  глаза  вообще  напоминали  резвящихся
молодых чертенят на самом краешке адского болота.
   Какая же дура - старая русская литература! И чего она возилась целый  век
с этими  переборами!  Сколько  можно  было  распускать  сопли  по  цыганским
откровениям?  Мелодия   ведь   примитивная,   актерская   игра   на   уровне
неандертальской  ссоры,  текст  отвратный,  говно  аранжировки  очевидно,  а
пресловутый танец больше всего напоминает лунатика-гиппопотама.  К  тому  же
все цыгане - позеры и графоманы; на их танцах и лицах  отчетливо  проставлен
знак вырождения. Впрочем, если  бы  сюда  опытного  продюсера  и  грамотного
рецензента, глядишь, из всей этой цыганской хуеты с ее вечными темами вполне
могло бы в итоге что-нибудь и получиться.
   Перерыв длился недолго, цыгане продолжали  все  в  том  же  духе  пестрой
тоски. Но выделялся, мои родные, один мальчик... В ярких таких сапогах... Он
так же ловко шевелил попкой, как его мама и сестры - плечами. "Смотри, какая
попка, - Ирина Павловна тоже заметила моего мальчика, - и как он  ей  ловко!
Мне бы такую".
   Я сделал Ирине комплимент, и она заказала еще вина.
   Мы обратились к  теме  суицида.  Случай  с  известной  поэтессой  не  мог
оставить нас  равнодушными.  "Хемингуэй,  -  Ирина  снова  взяла  себе  роль
бухгалтера, подсчитывала,  загибая  пальцы,  мелькали  дорогие  и  недорогие
кольца, - Маяковский, Фет, Фадеев, Тургенев..." "Кто?  -  удивился  я.  -  А
этот-то куда?"
   "Не знаю", - легко согласилась она.
   И я, и я ничего не знаю! А цыгане все пели, Ирина Павловна перечисляла, я
отвлекся. Неожиданно молодая цыганка закружила юбками возле нашего  столика.
Как бы невзначай она задела Иру бубном в глаз, та задергалась и отвернулась.
Цыганка быстро наклонилась ко мне.  Лихая  горячая  речь  закружила  голову,
поэтому я расслышал только отдельные существительные и прилагательное: милый
- в туалете - огонь - восторг - радость - любовь.
   Я не поверил. Как-то все  слишком  просто!  Наверное,  мне  померещилось.
Наверное, я просто устал. Наверное,  и  меня  тоже  коснулось  черное  крыло
идиотизма.
   Мы с Ириной Павловной выпили, чокнувшись за что-то грузинской гадостью, и
мне стало тяжело, правда, клаустрофобия, надо отдать ей  должное,  здесь  не