встретились, слово за слово разговорились, прониклись, он был мною покорен и
очарован в один присест. И у меня стало много  денег.  Но  совсем  не  из-за
того, над чем вы, мои дорогие, сразу же задумались.
   Она, по ее собственным словам, предварительно сэкономив, а  по  слухам  -
совершив удачную сделку, тоже могла сегодня многое себе позволить. "Деньги -
это говно", - презрительно отзывалась  она,  но  буквально  через  несколько
секунд переворачивала фразу: "Впрочем, говно - тоже деньги", становилась  не
по годам серьезной, безучастная ко всему, долго  смотрела  в  одну  сторону.
Вероятно, в сторону будущих удачных финансовых операций.
   Мы с ней познакомились давно, когда  всю  поверхность  от  края  до  края
покрывала плотная коммунистическая мгла, а  все  живые  тянули  нескончаемую
жвачку бессилия, раболепства, маразма и негодования. Потом она  сама  пришла
ко мне и загадочно прошептала, не поднимая таинственных  по-весеннему  глаз:
"Я хочу сказать тебе то, что может женщина мужчине только наедине".
   Все это происходило, повторяю именно для вас, мои хорошие,  давно.  Мы  с
ней - совсем юные, первая любовь  только  недавно  выпустила  нас  из  своих
тисков.
   Она вытянула губки. Я, лихорадочно задернув шторы и плотно закрыв  дверь,
напрягся, не зная, куда девать руки, и  на  всякий  случай  скрестил  их  на
груди, демонстрируя свою опытность. Она поднялась на цыпочки, обняла меня  и
прижалась нежным, едва очерченным ртом к самому  уху:  "В  тысяча  девятьсот
двадцать втором году Ленин выгнал из  страны  философов.  Всех!  А  немногим
раньше велел начать репрессии против священников".
   У меня закружилась голова. Тогда, в начале восьмидесятых, подобные  факты
сразу открывали окно, комнату заполнил свежий воздух, затхлость и  спертость
словно растаяли под напором  ее  таинственных  весенних  глаз.  Вот  откуда,
пронзило меня, все такие идиоты, все  такие  зануды,  философов-то  выгнали,
земля осталась голая и никто теперь не может ничего объяснить!
   По  моде  того  времени  подобным  открытиям  сопутствовали  определенные
отношения. Я, например, любил стоять  под  ее  окнами,  но  не  потому,  что
страдал; просто меня мучила бессонница. А таблеток я не признавал. Никаких.
   В конце концов и мы повзрослели. Теперь я называл ее  не  иначе,  как  по
имени-отчеству. Ирина Павловна - протяжно мычало в ответ горькое  московское
эхо.
   Сегодня за столиком, где посередине бледные цветы в такой же керамике, мы
не спеша перебирали взрывы народного оргазма. Остановились на том, что  пока
их было не больше трех. Сначала,  загибала  пальчики  Ирина  Павловна,  умер
Сталин, если он, конечно, умер... Потом полетел  в  космос  Гагарин  -  если
полетел. А вот уже только затем был августовский путч - если опять же это не
заранее спланированная мистификация и потемкинская деревня.
   Заговорили мы и о режиссере Питере Гринувее. Она была  поражена  насквозь
его фильмом с длинным и претенциозным названием, но с четкой характеристикой
всех персонажей: "Повар, вор,  его  жена  и  ее  любовник".  "Но,  -  горько
усмехнулась она, - на русской почве такого быть не может". "Да ну что ты,  -
я осторожно успокоил ее, - на русской-то почве все может быть. Не переживай;
посмотрим".
   Ресторан тем временем жил своей жизнью. А ведь кое-кто не так  еще  давно
рассчитывал, и  всерьез,  что  кооперативная  собственность  -  одновременно
ворота  в  рай  и  "мерседесы",  подвозящие  измученным  толпам  продукты  и
промтовары. Хер! Восторги - позади... Какой же русский нынче не  знает  всех