своего вкуса до сих пор. А что потеряло вкус, то потеряло. И мы знали  также
(и даже видели их проездом) о футболистах - братьях Старостиных.  Но  у  нас
были свои знаменитые братья Букатины и братья Фисенко. Иван Фисенко  подавал
угловые  с  правого  края,  а  его  брат,  рыжий  и  высоченный   Александр,
переправлял в  сетку  ворот  чуть  ли  не  каждую  подачу.  Он  как  пружина
выпрыгивал на две головы  выше  всех  и  распрямлялся  в  воздухе  тоже  как
пружина. И с малых лет вы вообще знали, что правой ногой ему бить  запрещено
- убьет, и в знак этого на левой ноге его была  повязана  ленточка  -  левой
можно, не смертельно! Плиз - ведь футбол игра английская.
   И пусть у них там Владимир Хенкин - у нас рассказы Зощенко  читал  артист
Галин, и от гомерического хохота  в  зале  описывались  дамы  и  господа.  А
напротив меня жил знаменитый летчик-испытатель с 31-го авиационного  завода,
что там ваш Коккинаки! Впрочем, это, кажется, и был именно сам Коккинаки.
   Зачем вспоминаются мне все эти  ничего  не  говорящие  вам,  сегодняшним,
имена и фамилии? А затем, что они и есть те  самые  разноцветные  стеклышки,
без которых не будет гармонии в моем обещанном калейдоскопе.
   Лето 1938 года я прогостил у  двоюродного  брата  в  Москве.  Он  жил  на
Рождественском бульваре, 13 - дом с колоннами живехонек  и  теперь,  а  брат
погиб на Отечественной войне.
   К началу учебного года с корзиночкой пирожных - и пирожные  были  хороши,
но  сама  плетеная  из  тонкой  дранки  кондитерская   корзиночка   вызывала
восхищение маленького провинциала, - меня отправили в Таганрог.  На  вокзале
почему-то встречал меня очень расстроенный ростовский дедушка Траскунов.
   - Маму арестовали, - сказал дедушка. - Поедешь жить ко мне в Ростов.  Это
надо сделать срочно, к началу учебного года.
   Нам  с   дедушкой   предстояло   ликвидировать   все   остатки   прежнего
благополучного отцовского дома, с которыми  выселили  нас  из  Исполкомского
переулка чекисты  в  комнату  на  окраине.  Поселившийся  в  нашей  квартире
следователь НКВД оставил себе не все  же  подряд,  с  выбором:  ну,  кожаный
диван, ну, шкаф с зеркалом, ну, письменный стол, ковер, не помню что еще, но
и осталось  всяких  кроватей,  этажерок,  мясорубок  и  книг,  да  кастрюль,
чайников и баночек с какао и рисом, лыж и коньков - в грузовик не погрузишь.
Да и куда везти-то? Дед  жил  в  ростовской  коммуналке,  правда,  на  самой
парадной улице Энгельса.
   Что делать? Бросить все к черту, той жизни больше нет, и уезжать прочь от
горя и слез к дедушке? Нет, нищие люди не понимают всей своей  нищеты.  Ведь
нам думалось, что и этот сундук с запасами муки, и две пружинные кровати,  и
кухонный столик, и книги, и утварь, и постельное белье - все это чего-то  же
стоит! Найдется же кто-то, кому это пригодится, найдется и купит.  Денег  не
бывает лишних. Особенно у бедняков.
   И нашелся человек, и после долгой  торговли  (начали  с  семисот  рублей)
купил это все-все-все, включая мои детские рисунки, за сто тридцать  рублей.
Он понимал, что у нас, у старого и малого, нет выхода. Надо ли вам говорить,
что этот щедрый человек оказался евреем? Не надо, и я вам этого не говорил.
   Итак, мы распродали дом, и поезд помчал меня, сироту четырнадцатилетнего,
в город больших домов, областной город Ростов-на-Дону, навстречу  всем  моим
будущим неприятностям. Ну почему одним только неприятностям?
   Провинция, прощай!
   Здесь мне вспомнилась еще одна провинция, городок Волжский, где  я  снова
недолго жил в начале 50-х с первой женой Ирой. Она  была  врачом-хирургом  в