А я, рассказывая о себе, как две карты из колоды, тасую  эти  два  города
моего детства. То у меня было в Ростове, то - в Таганроге... И  вот  почему.
Счастливая серия моей детской жизни оборвалась так.
   Город  Таганрог  днем  дымил  трубами  своих  нескольких  заводов,   люди
набивались  в  недавно  пущенные  моим  отцом  трамваи  первого  и   второго
маршрутов, торопились к дневным своим заботам. А ночью, прильнув к  окошкам,
ожидали арестов; аресты были повальными,  массовыми  и  трудно  объяснимыми,
было непонятно, кого и по какому поводу берут. Однако никто, ни один человек
оттуда не вернулся, и можно было думать что угодно.
   Потом откуда-то просочились слухи, что чуть ли не все наши мирные и такие
заурядные  соседи,  инженеры,  слесари  и  бухгалтеры,  игроки   в   домино,
оказывается, были в лучшем случае, польскими и румынскими, а то и бери  выше
- японскими шпионами! Зачем им понадобилось за границей столько шпионов,  да
еще в Таганроге? Это трудно умещалось даже в неразумной детской головенке.
   Но уже прошли в Москве первые процессы, и мы слушали подробные передачи о
них по своему  приемнику  "ЭКЛ-34".  Слышимость  была  прекрасная,  эфир  не
засоряли на заре электроники ни  тысячи  вещателей,  ни  тысячи  глушителей.
Перед приговором, помню, отец сказал нам с мамой:
   - Вот посмотрите, Радека не убьет!
   И правда, тогда не убил ("десять лет лагерей"), убил потом, в лагерях!
   Весь руководящий Таганрог уже сидел в подвальных камерах городского НКВД.
Отец догадывался, что и о нем не  забудут,  и,  как  бы  прощаясь  со  мной,
подолгу водил меня по городу, который знал до камешка - от Петра Великого до
цветовода  Комнено-Варваци,  у   которого   город   отобрал   оранжерею.   И
рассказывал, рассказывал мне, опасаясь  не  успеть,  об  истории  города,  и
порта, и Чехова, и яхтклуба, и чуть не каждого заметного дома,  от  Крепости
до Собачеевки.
   Не успел. Они пришли перед рассветом. Как всегда, перед рассветом,  чтобы
застать врага врасплох и чтобы поменьше людей знало об их  ночных  подвигах.
Их было пятеро. Понимаю, что среди них был и тот следователь в  коверкотовом
форменном пальто с пристегивающимся воротником, который потом въедет в  нашу
квартиру. Таков был закон времени. Комнату в коммуналке получал  настучавший
сосед. "Я на тебя напишу!" - было не просто угрозой, а еще и похвальбой: вот
я какой простой советский человек!
   Я сидел в качалке, дрожал от холода и от страха (было 8 января, и в  доме
стояла неубранная елка) и  смотрел,  как  спокойно  отец  потребовал  у  них
предъявить ордер на обыск.
   Позвольте перепрыгнуть в 1947-й год, это было уже в  Ростове,  когда  они
пришли за мной  и  моими  подельниками  и  одному  из  них,  Никите  Буцеву,
предъявили ордер совсем с другой фамилией.
   - Я не Соломин. Я - Буцев!
   - Ах, так? - удивился оплошке старший. - Тогда вот  этот  документ!  -  И
вынул из стопки листков правильный. - Буцев, говоришь? Собирайся!
   Но тот обыск 1938 года в доме моего отца я запомнил  навсегда  и  мог  бы
описать его в стандартных подробностях. Боюсь повториться - столько об  этом
написано. Вспомню одну  отличительную  деталь.  Молодой  лейтенант  (у  них,
впрочем, это означало что-то  большее,  чем  просто  армей-ский  лейтенант!)
встал на валик дивана, приподнял стоявший на шкафу  завернутый  в  бумагу  и
перевязанный веревкой чайный сервиз (он видел, что это  сервиз!)  -  подарок
ростовского дедушки - и бросил его на пол. Дзынь-дзынь-дзынь! Бывшие чашки с