советские самолеты бомбят эшелоны противника, и крепость  возликовала.  Люди
закричали "ура!", кое-где открыли огонь по  расположению  врага,  гитлеровцы
всполошились, и их артиллерия тотчас же возобновила обстрел цитадели.
 В другой раз над крепостью  днем  появился  наш  истребитель.  Одинокий
советский  самолет,  неведомо  как  залетевший  сюда  с   далекого   фронта,
неожиданно вынырнул из-за облаков,  снизился  над  Центральным  островом  и,
сделав круг, приветственно покачал крыльями,  на  которых  ясно  были  видны
родные советские  звезды.  И  такое  восторженное,  неистовое  "ура!"  разом
огласило  всю  крепость,  что,  казалось,  летчик   должен   услышать   этот
многоголосый крик, несмотря на оглушительный грохот снарядов  и  рев  мотора
своей машины.
 А потом со стороны  границы  примчалось  несколько  "мессершмиттов",  и
настороженно притихшая  крепость  сотнями  глаз  взволнованно  следила,  как
истребитель, отстреливаясь короткими очередями от наседающих врагов,  уходит
все дальше на восток, постепенно взбираясь все выше к спасительным  облакам,
пока наконец самолеты не растаяли в небе.  Но  весь  этот  день  в  крепости
дрались с особенным подъемом, и даже многие тяжелораненые выползли на  линию
обороны с винтовками в руках. Никто не сомневался в том, что  этот  одинокий
самолет был послан командованием, чтобы ободрить осажденный гарнизон и  дать
ему понять, что помощь  не  за  горами.  Как  бы  то  ни  было,  неизвестный
советский летчик сумел вдохнуть в защитников крепости новые силы и на  время
внушил им твердую уверенность в успешном исходе обороны.
 Но время шло, помощь не приходила, и становилось ясно,  что  обстановка
на фронте сложилась пока что неблагоприятно для наших войск. И хотя люди еще
заставляли себя верить в то, что их  выручат,  каждый  в  глубине  души  уже
начинал понимать, что благополучный исход день ото дня становится все  более
сомнительным. Впрочем, стоило кому-нибудь заикнуться об этих сомнениях,  как
товарищи  резко  обрывали  его.  Среди  осажденных   как   бы   установилось
молчаливое, никем не высказанное условие  -  не  заговаривать  о  трудностях
борьбы, не допускать ни малейшей неуверенности в победе.
 "Будем драться до конца, каков бы ни  был  этот  конец!"  Это  решение,
нигде не записанное, никем  не  произнесенное  вслух,  безмолвно  созрело  в
сердце  каждого  из  защитников  крепости.   Маленький   гарнизон,   наглухо
отрезанный от  своих  войск,  не  получавший  никаких  приказов  от  высшего
командования, знал и понимал свою  боевую  задачу.  Чем  дольше  продержится
крепость, тем дольше полки врага, стянутые к ее стенам, не попадут на фронт.
Значит,  надо  драться  еще  упорнее,  выигрывать  время,   сковывать   силы
противника здесь, в его глубоком тылу, наносить врагу возможно больший  урон
и тем самым хоть немного ослабить  его  наступательную  мощь.  Значит,  надо
драться еще ожесточеннее, еще смелее, еще настойчивее.
 И они дрались  с  необычайным  ожесточением,  с  невиданным  упорством,
проявляя удивительное презрение к смерти.
 Раненные по нескольку раз, они не выпускали из рук оружия и  продолжали
оставаться в строю. Истекающие кровью, обвязанные окровавленными  бинтами  и
тряпками,  они,  собирая  последние  силы,  шли  в  штыковые   атаки.   Даже
тяжелораненые старались не оставить своего места в цепи обороняющихся.  Если
же рана была такой серьезной, что уже не оставалось  сил  для  борьбы,  люди
нередко кончали самоубийством, чтобы избавить товарищей от забот о себе и  в
дальнейшем не попасть живыми в руки врага. Много раз  в  эти  дни  защитники
крепости слышали последнее восклицание: "Прощайте,  товарищи!  Отомстите  за