вздуваясь, два больших фонаря, каждый на конце цепи.
У этой решетки останавливались экипажи гостей. Здесь надо было слезать;
ни одно колесо никогда не оставило колеи на песке громадного двора,
пустынного как морская отмель, и лишь кое где тронутого точно клочками пены
пятнами мха. Низкая дверь одна открывала доступ внутрь. В хорошую погоду
приглашенные пешком пересекали песчаную площадь: в другие же дни их ждал
порт-шез носильщиками. Никто и никогда не нарушал этого запрещения. Фасад
дворца дремал под запертыми жалюзи. Ласточки острым полетом чертили серую
массу здания. Комнаты, в которых жила княгиня, находились с противоположной
стороны, окнами в сад, и питали только одно крыло дома, остальная часть
которого оставалась пустой. Она жила там очень уединенно, а князь оставался
заграницей. Мне его показали однажды на Лорданских водах, куда он приезжал
лечить водами лимфу, жгучими красными пятнами проступавшую у него на лице.
Это был худощавый и невзрачный человечек, странный во всем, нервный,
маленького роста, подчеркнутого Орденской лентой, которую он не снимал
никогда. Он чувствовал себя хорошо в этом обществе, языка которого он не
понимал и где его принимали из уважения к его высокому сану, и прогуливал
там свою спесь и свою немоту вплоть до своего возвращения на виллу Терми,
откуда он уезжал лишь для своего ежегодного курса лечения да редких поездок
к жене. Каждый раз он проводил у нее по несколько часов. Княгиня принимала
его в больших залах дворца, открывавшихся ради этого случая. Всегда он
уезжал до наступления ночи. Тогда салоны закрывались снова; развязывались
шнурки и падали тяжелые занавеси: портьеры висели тугими привычными
складками, гасильник тушил свечи многочисленные слуги, появившиеся для
церемониала, тотчас исчезали и возвращались в службы, где они жили, так как
для обычных услуг было достаточно нескольких.
Водометы в саду, которые кидали вверх свои радужные ракеты, смолкали,
один за другим и на дворе, вместо сверкания ливрей, не было видно никого,
кроме старого садовника, подбиравшего лист концом своих грабель или
подстригавшего пышные шары карликовых апельсинов, которые поднимались по
ступеням подъезда.
В этом то доме, снова становившемся молчаливым после пышности этих
приездов и церемониала отъездов, княгиня принимала каждую неделю тех
немногих лиц, которые составляли ее интимный круг. Она жила скорее
отшельницей, чем одинокой, и не пропускала, во время некоторых больших
празднеств, случая показаться во всей изысканности своей красоты, с улыбкой
и надменностью, необходимой для предотвращения фамильярностей, снисходя тем
не менее к обычаям, которым удовлетворяла честь ее присутствия. Но проходило
это снисхождение, и жизнь замыкалась снова. Даже любопытство допустило
существование этой таинственности, не делая больше попыток проникнуть ее.
Мне говорили о ней в первые времена моего пребывания, и если бы случайность
встреч поставила бы меня в сношения сперва исключительно светские, потом
дружественные с одним из участников этих таинственных обедов, я бы никогда и
не подумал искать чести быть туда допущенным. Друг мой никогда не пропускал
ни одного обеда, и ничто разу не могло задержать его.
В назначенный вечер каждый прибывший,- рассказывал он мне, когда я
расспрашивал о ритуале этого необычайного культа,- высадившись около решетки
и перейдя через двор, находил в сенях старого лакея, с седыми волосами ;
каждый получал от него маленький зажженый светильник. Без провожатого он
отправлялся один к комнатам княгини. Длинный путь усложнялся скрещениями