вздуваясь, два больших фонаря, каждый на конце цепи.
     У этой решетки останавливались экипажи гостей. Здесь надо было слезать;
ни  одно  колесо  никогда  не  оставило  колеи  на  песке  громадного двора,
пустынного  как морская отмель, и лишь кое где тронутого точно клочками пены
пятнами  мха.  Низкая  дверь  одна открывала доступ внутрь. В хорошую погоду
приглашенные  пешком  пересекали  песчаную  площадь: в другие же дни их ждал
порт-шез  носильщиками.  Никто  и никогда не нарушал этого запрещения. Фасад
дворца  дремал  под  запертыми жалюзи. Ласточки острым полетом чертили серую
массу  здания. Комнаты, в которых жила княгиня, находились с противоположной
стороны,  окнами  в  сад,  и  питали только одно крыло дома, остальная часть
которого  оставалась пустой. Она жила там очень уединенно, а князь оставался
заграницей.  Мне  его показали однажды на Лорданских водах, куда он приезжал
лечить  водами  лимфу, жгучими красными пятнами проступавшую у него на лице.
Это  был  худощавый  и  невзрачный  человечек,  странный  во  всем, нервный,
маленького  роста,  подчеркнутого  Орденской  лентой,  которую  он не снимал
никогда.  Он  чувствовал  себя  хорошо в этом обществе, языка которого он не
понимал  и  где  его принимали из уважения к его высокому сану, и прогуливал
там  свою  спесь  и свою немоту вплоть до своего возвращения на виллу Терми,
откуда  он уезжал лишь для своего ежегодного курса лечения да редких поездок
к  жене.  Каждый раз он проводил у нее по несколько часов. Княгиня принимала
его  в  больших  залах  дворца,  открывавшихся  ради этого случая. Всегда он
уезжал  до  наступления  ночи. Тогда салоны закрывались снова; развязывались
шнурки   и  падали  тяжелые  занавеси:  портьеры  висели  тугими  привычными
складками,  гасильник  тушил  свечи  многочисленные  слуги,  появившиеся для
церемониала,  тотчас исчезали и возвращались в службы, где они жили, так как
для обычных услуг было достаточно нескольких.
     Водометы  в  саду, которые кидали вверх свои радужные ракеты, смолкали,
один  за  другим  и на дворе, вместо сверкания ливрей, не было видно никого,
кроме   старого  садовника,  подбиравшего  лист  концом  своих  грабель  или
подстригавшего  пышные  шары  карликовых  апельсинов, которые поднимались по
ступеням подъезда.
     В  этом  то  доме,  снова  становившемся молчаливым после пышности этих
приездов  и  церемониала  отъездов,  княгиня  принимала  каждую  неделю  тех
немногих   лиц,  которые  составляли  ее  интимный  круг.  Она  жила  скорее
отшельницей,  чем  одинокой,  и  не  пропускала,  во время некоторых больших
празднеств,  случая показаться во всей изысканности своей красоты, с улыбкой
и  надменностью, необходимой для предотвращения фамильярностей, снисходя тем
не менее к обычаям, которым удовлетворяла честь ее присутствия. Но проходило
это  снисхождение,  и  жизнь  замыкалась  снова.  Даже любопытство допустило
существование  этой  таинственности,  не делая больше попыток проникнуть ее.
Мне  говорили о ней в первые времена моего пребывания, и если бы случайность
встреч  поставила  бы  меня  в сношения сперва исключительно светские, потом
дружественные с одним из участников этих таинственных обедов, я бы никогда и
не  подумал искать чести быть туда допущенным. Друг мой никогда не пропускал
ни одного обеда, и ничто разу не могло задержать его.
     В  назначенный  вечер  каждый  прибывший,-  рассказывал он мне, когда я
расспрашивал о ритуале этого необычайного культа,- высадившись около решетки
и  перейдя  через  двор,  находил в сенях старого лакея, с седыми волосами ;
каждый  получал  от  него  маленький зажженый светильник. Без провожатого он
отправлялся  один  к  комнатам  княгини. Длинный путь усложнялся скрещениями