Этот лирик резко разнится  от  поэта  бальмонтовского  типа  -  Евгения
Тарасова (две книги стихов, я знаю только вторую,  1908  г.  "Земные  дали")
{164}.  Евгений  Тарасов  представляется  ненавидящим   город   тревожно   и
брезгливо. И иногда он довольно удачно стилизует "стихийность".

                     Зачем - не помню. Куда - не знаю.
                     В провалах улиц глухих иду.
                     Проклятый город! Я вспоминаю.
                     Вот что-то вспомнил. Чего-то жду.

                     А город тусклый, как филин, мрачен.
                     Хрипит, плюется и гонит прочь.
                     И вот я тесным кольцом охвачен.
                     Огни и тени. За ними ночь.

                     . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                     Проклятый город насквозь простужен,
                     Томится кашлем, хрипит в бреду;
                     "Куда ты, нищий? Ты мне не нужен".
                     Куда - не знаю. Иду. Иду.
                                       ("Ночью", с. 35)

     Сергей Рафалович ("Светлые песни") 165 в 1905 г. еще ждет чего-то,  еще
смутно тревожится:

                          Себя я вижу... Понемногу
                          В себя гляжу;
                          И быстро к тайному порогу
                          Я подхожу,

                          Исполнен ужаса и страха,
                          Боюсь постичь...
                          Горит костер, чернеет плаха;
                          Вот щелкнул бич.

                          Протяжный стон звучит упорный,
                          Как перезвон;
                          И только плачет кто-то черный
                          Во мгле склонен.
                                               (с. 27)

     Но к 1908 г. в антологической душе Бориса Садовского {166} не  осталось
ничего,  кроме  жажды  покоя,  кроме  какой-то  жуткой,   почти   старческой
изнуренности:

                Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты, отвага,
                Вы все отравлены бореньем и тоской,
                И только ты - мое единственное благо,
                О всеобъемлющий, божественный покой.
                                 (Сб. "Позднее утро", с. 86)