И я склоняюсь на ступени
                         К лиловым пятнам темных плит.
                         Дождем фиалок и сирени
                         Во тьме сияющей облит.

                         И храма древние колонны
                         Горят фиалковым огнем...
                         Как аметист, глаза бессонны
                         И сожжены лиловым днем {127}.
                          ("Перевал", 7907, ээ 8 и 9, с. 3)

     Право, кажется, что нельзя ни искусней,  ни  полней  исчерпать  седьмой
полосы спектра, ласковее изназвать ее, чем Волошин, воркуя,  изназвал  своих
голубок-сестриц в лиловых туниках.
     Сам я не был в Руанском соборе и не знаю расположения его двух роз.  Но
мне все же хотелось бы не одной этой ласки и не только цветовых переливов. Я
чувствую за этими "розами" - как и за всякой христианской святыней -  другую
красоту, мученическую. Две розы собора? Может быть, это две белых груди  св.
Агаты {128}. Они грубо раздавлены  и  изрезаны  римскими  ножами.  Но  когда
солдаты ушли  обедать,  богоматерь  по-женски  нежно,  стыдливо  и  проворно
отшпилила  с  волос  тюль  цвета  мальвы  и  набросила  его  на   поруганную
мученическую белизну. Впрочем, Максимилиан Волошин,  вероятно,  более  прав,
чем я. Ведь он же сим "молился" этим голубкам и розам. Но куда пришлось  ему
нести эту молитву? Что мы из нее сделаем? Пожалуй,  оперу,  стилизованную  в
лиловых тонах?..

                                   
     Хотел бы молиться и  Михаил  Кузмин  (сборник  "Сети")  {129},  но  уже
по-другому. Сборник его стихов - книга большой культурности,  кажется,  даже
эрудиции, но и немалых странностей, вроде "дома с голубыми воротами", "шапки
голландской с отворотами" {130} или таких стихов:

               В Вашей (sic!) столовой с лестницей внутренней
               Так сладко пить чай или кофей утренний {131}.

     В лиризме М. Кузмина-изумительном по его музыкальной  чуткости  -  есть
временами что-то до жуткости интимное и нежное и тем более страшное, что ему
невозможно не верить, когда он плачет.
     Городская, отчасти каменная, музейная душа наша все изменила  и  многое
исказила. Изменилась  в  ней  и  вера.  Не  та  прощающая,  самоотверженная,
трагическая,  умильная  вера,  -  а  простая  мужицкая,  с   ее   поклонами,
акафистами, вера-привычка, вера-церковь, где Власы {132} стоят бок о  бок  с
людьми, способными со словами "господи, благослови!" ударить купчину топором
по лбу {133}. Именно эта вера, загадочная, упорностихийная, мелькает  иногда
и в авторе "Сетей" и "Богородичных праздников" {134}.

     Голубая спальня, шабли во льду {135}, александрийские  систры  {136}  и
тирские красильщики, черная женщина, которая качает ребенка и поет: