Прикинется котом
Испуганная нежить,
А что она потом
Затеет? Мучить? Нежить? {89}
(с. 137)
Помните вы эту "Тихую колыбельную"? (с. 37 сл.). Вся из хореев,
усеченных на конце нежно открытой рифмой. На ли, ю, ду, на, да, изредка
динькающей - день - тень, сон - лен или узкой шепотной - свет - нет.
Сколько в этой элегии чего-то истомленного, придушенного, еле шепчущего,
жутко-невыразимо-лунного:
- Сон, ты где был? - За горой.
- Что ты видел? - Лунный свет.
- С кем ты был? - С моей сестрой.
- А сестра пришла к нам? - Нет. -
Я тихонечко пою;
Баю-баюшки-баю.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Тяжело мне, я больна,
Помоги мне, милый брат. -
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Я косила целый день.
Я устала. Я больна. -
За окном шатнулась тень.
Притаилась у окна.
Я пою-пою-пою:
Баю-баюшки-баю.
(с. 37 сл.)
Нет, я не верю материнству желания, когда оно поет у того же Сологуба:
Я на ротик роз раскрытых росы тихие стряхну,
Глазки светики-цветочки песней тихою сомкну {90}.
(с. 36)
А какая страшная нежность в этой риторике, среди лубочных волхвований -
Любовью легкою играя,
Мы обрели блаженный край.
Вкусили мы веселье рая,
Сладчайшего, чем божий рай {91}.
(с. 167)
И вдруг откуда-то брызнули и полились стеклянные звоны, и чьи-то губы
тянутся, дышат, улыбаются, чьи-то розовые губы обещают в вас всю свою
сладость перелить. Разберите только, где здесь слова, а где только лилы и
качания: