"совершеннейшей формы речи", смещающим прозу "прежде всего в философии".
     Если до сих пор он "в тех же мыслях", это многое  разъясняет,  конечно,
во "Всех напевах", и даже на заглавие сборника бросает свет. А  ученичество,
декадентство и педантизм  Валерия  Брюсова  приурочиваются  для  нас,  таким
образом, к данной ступени его миропонимания. Послушайте,  Брюсов,  но  разве
стих может быть речью, т. е. обыденностью?
     Потому что смешно же, в самом деле, проектировать  в  будущем  какой-то
гиератизм стилей, с академией в Чебоксарах.
     Каждая область знания точно  ищет  освободиться  от  пут  метафоры,  от
мифологических сетей речи - но уж, конечно, не  для  изысканности  стиля,  а
чтобы уйти в терминологию, в беззвучность, в письмо, в алфавит  на  аппарате
Морзе. Что же будет она делать - скажите - со стихом,  этим  певучим  гением
мифа, уверяющим ее в  вечности  Протея  и  бессмертии  непрестанно  творимой
легенды?
     И  кому  нужна  будет  философия  без  системы,  а  тем   более   стих,
отказавшийся быть личным, иррациональным, божественно неожиданным?
     Впрочем, тут, конечно, легче гадать, чем судить,  и  критика,  пожалуй,
еще априорнее утверждения... Я протестую в словах Брюсова  против  одного  -
"несомненно" {74}, и хорошо, что он написал его  шесть  лет  тому  назад,  а
теперь, может быть, уже и забыл!
     Во всяком случае, стих недаром носил  когда-то  не  только  философскую
мечту, но  и  философскую  доктрину.  Наша  элегия  до  сих  пор  склонна  к
"философичности".
     Да  и  нельзя  толочься  десятками  лет  среди  таких   соблазнительных
соседств, как мертво и ничего, жизни и тризне, без цели - качели,  смерть  и
твердь (есть, положим, еще верть! и жердь - но они  скромно  отодвигаются  в
сторону, чувствуя свою обидную неантологичность) и не настраиваться время от
времени метафизически.

     Есть, однако, в России поэты, для которых философичность стала  как  бы
интегральной частью их существа.  Поэзию  их  нельзя  назвать,  конечно,  их
философией. Это и не философская поэзия Сюлли  Прюдома  {75}.  Атмосфера,  в
которой родятся искры этой поэзии,  необходимая  творчеству  этих  поэтов  -
густо насыщена мистическим туманом: в ней носятся частицы  и  теософического
кокса, этого буржуазнейшего из Антисмертинов, в ней можно открыть,  пожалуй,
и пар от хлыстовского радения, - сквозь  нее  мелькнет  отсыревшая  страница
Шопенгауэра, желтая обложка "Света Азии"  {76},  Заратустра  бредил  в  этом
тумане Апокалипсисом.
     О,  я  далек  от  желания  писать  карикатуру. Я говорю о нашей душе, о
больной и чуткой душе наших дней.
     И вы уже угадали, что речь идет о поэте и романисте, которому  было  бы
довольно "Мелкого беса" и "Опечаленной  невесты",  чтобы  имя  его  осталось
бессмертным выражением времени, которое мы,  как  всякое  другое  поколение,
склонны, за неимением к оному перспективы, считать безвременьем.

                                   
     Федор Сологуб - петербуржец.
     На последней из известных мне книг его стихов  написано,  что  она  8-я
(издана в 1908 г., 202 с. Москва, Изд-во "Золотое Руно") {77}.