буколика с ее вертоградами, пастырями, богородицыными слезками и золочеными
заставками.
И это, вероятно, самый глубокий культурный слой нашей души.
Король нашей поэзии - Бальмонт, пока еще он, не успел утомиться, в
Мексике {114} все под тем же солнцем, и даже птицей - все - в том же:
воздухе {115}, - сделал набег на каменные дома, вольные тюрьмы людей.
Это было гордо... Пластроны любят и теперь декламировать этого
Бальмонта, но как они далеки от нашего милого кочевника тех годов.
Брюсов уже интимнее и волшебнее проник в тоску города, и он первый -
новый Орфей - заставил плакать булыжники.
Будет лампы свет в окошке...
Различу ее сережки...
Вдруг погаснет тихий свет, -
Я вздохну ему в ответ.
Буду ждать я утра в сквере,
Она выйдет из той двери.
На груди ее цветок, -
Темно-синий василек {116}.
или это:
И каждую ночь регулярно
Я здесь под окошком стою.
И сердце мое благодарно,
Что видит лампадку твою {117}.
Здесь не краски особые волнуют, а здесь город волнует, другая душа,
по-иному язвимая, по-иному скорбная и уступившая, потому что она твердо
знает свою рыночную стоимость.
Пусть в нее, эту еще скудную, эту новую душу, глядится другая - старая,
мудрая, жадная, насторожившаяся душа поэта. Но разве они не обе были туго
забиты в камень, а может быть даже, и рождены этим самым камнем? Бальмонт
боролся с городом. Он его ненавидел. Но есть экзотические души, над которыми
даже в таком смысле не властны родившие их камни. В стихах Вячеслава Иванова
города нет. Я знаю шесть его строчек, посвященных Парижу {118}, да сонет о
когтистых камнях, что свалены были когда-то против нашей Академии {119}.
Чтобы любить город, Вячеславу Иванову нужна высота птичьего полета, а чтобы
слиться с его белой ночью - гиератический символ.
Вот эти два великолепные стихотворения.
Париж с высоты
Тот не любит человека,
Сердце-город, кто тебя
Озирает не любя, -
О, горящее от века!
Неопально пылкий терн!
Страстных руд плавильный горн!