Я старый пепел не тревожу, -
                        Здесь был огонь и вот остыл.
                        Как змей, на сброшенную кожу,
                        Смотрю на то, чем прежде был.
                        . . . . . . . . . . . . . . .
                        Лучей зрачки горят на росах,
                        Как серебром, все залито...
                        Ты ждешь меня у двери, посох!
                        Иду! Иду! со мной - никто!
                             (У себя. "Пути и перепутья", II,  5 cл.)

     И не раз потом то слышался ему призыв к работе,  и  поэт  понукал  свою
мечту, "как верного вола" {66}, то видел он себя случайным путешественником;
нить Ариадны выпадала у него  из  рук,  погасший  факел  обжигал  пальцы,  и
лабиринт, где "в бездонном мраке нет дорог", мстил ему, потому  что  он  был
здесь только пришельцем, только одним из тех, кому не выдаются тайны {67}.
     Наконец, уже совсем недавно Валерий Брюсов снова видит  себя  столь  же
далеким, как и в юности, от грезившейся цели. Поэт  не  нашел  за  долгие  и
трудовые годы того "немыслимого знанья" {68},  которое  было  его  первой  и
тайной любовью ("Пути и перепутья", II, 4), и вот какое мы слышим  признанье
-

                       Я сеятеля труд упорно и сурово
                       Свершил в краю пустом,
                       И всколосилась рожь на нивах: время снова
                       Мне стать учеником {69}.

     Я не знаю, смеется ли когда-нибудь Валерий Брюсов.  Я  видал  его  -  в
стихах (в натуре совсем его не видел)  серьезным  и  размеренным.  Он  почти
всегда строго-строфичен,  а  блеску  его  чужды  тревожные  сверкания.  Лишь
изредка  матовый  и  нежный,  этот  блеск  чаще  переходит   в   широкое   и
ровно-лучистое сияние. Поэт любит выдавать себя за коллекционера, эклектика,
и порою он интригует  нас  странным  сходством  с  Жуковским.  Но  антология
Брюсова и точно сродни майковской {70}.

     Эллада ничего не сказала бы Валерию Брюсову.  Его  "Ахиллес  у  алтаря"
("Stephanos", 165) {71} хочет умереть, "приникнув к устам Поликсены" {72}, и
я не нахожу, чтобы очертание этого героя существенно разнилось не только  от
силуэта  триумвира,  который  променял  свой  пурпур  на  поцелуй  Клеопатры
("Stephanos", 168) {73}, но и от фигуры праотца, когда тот  соблазняет  нашу
праматерь: различны ситуации, но колорит один - пепельный и не намеренно  ли
академический?  Что  будет  с   Валерием   Брюсовым,   когда   минуют   годы
"ученичества" и даже  завтра,  если  он  захочет  бросить  свою  прихотливую
аскезу?
     Я боюсь воскрешать слова из предисловия к "Urbi et Orbi",  их  уже  нет
перед стихами 2-го тома "Путей и перепутий". Но  тогда  Валерий  Брюсов  еще
мыслил стих отдельно от поэзии.
     Для  отдаленного  будущего  (я  не  особенно  верю,  чтобы  для   поэта
какое-нибудь будущее точно казалось отдаленным) он провидел стих в  качестве