мистическим восторгам. "Убей, - твердил он вслед за пространством  и  родным
мне лицом, - убей хоть так, хоть по-другому, но только убей,  ведь  то,  что
вчера было за рубль, уже стоит Бог весть сколько! Конкретное время подождет,
сначала - старуха! Не можешь голыми руками разорвать, возьми кирпич и сбрось
откуда-нибудь сверху, в городе так много непонятно зачем высоких и  все  еще
красивых зданий, старуха обязательно будет гулять  рядом  с  одним  из  них.
Устрой пожар, толкни ее наконец в шахту лифта, а ты не пробовал подменить ей
таблетки? Да я тебя учить еще должен, - всерьез разозлился звук, -  ты  что,
книжек никаких не читал?"
   Звук оглушил меня по самому больному месту. Но  я  пока  отшучивался,  не
спорил, старался звук напрасно не дразнить.
   Крамаренко, - а именно Крамаренко  предложил  мне  переводить  известного
писателя Хереса де Хирагаяму, когда мы с собакой жили душа  в  душу,  и  все
оформил, когда собака ушла, Хереса не дождалась, - еб твою мать,  знаешь  ли
ты, как леденеет, а потом дымится лобная  кость,  словно  возбужденный  араб
жарит на ней кофейные зерна, как только звук начинает бубнить  про  старуху.
Пожалуйста, вот что он бубнит: "В каждой щели - угроза, а в самой  щели  уже
давно ничего не растет. Город плачет, но ему невозможно утереть слезы -  они
на лету превращаются в мочу. Теперь, когда все ясно, что  уже  кончено  все,
чего же тебе еще-то? Не маленький поди!"
   Меня особенно возмутило, что звук легко и просто сразу перешел со мной на
"ты". Все-таки мы - воспитанные все и должны соблюдать приличия, несмотря на
то, что там дальше будет со старухой. И пусть все навеки кончено для России,
меня и даже для него, звука, все равно это еще не повод, чтобы тыкать мне на
каждой запятой.
   Старуха вышла не из воздуха, и не из парка вынесло ее на меня, а прямо из
говна дней. Ведь все было кончено, раз и навсегда,  сомнений  никаких,  все,
все, кончено, кончено, развал, тьма, трижды инфляция,  а  старуха  одевалась
как могла - во все новое, продукты  брала  самые  свежие  с  рынка  и  самые
дорогие из магазина,  в  цековском  доме  жила,  где  квартира  на  этаж,  -
завистливо шептали, кончая и плача, тени из окрестных халуп.  В  пятидесятые
годы сквозь ее пизду прошла вся партийная верхушка; можно было и не  мечтать
о партийной верхушке, не пройдя сквозь ее пизду. Она и теперь, она и  сейчас
сверкала, блистала, любовник молодой глаз с нее не сводил, а нас все  больше
и больше затягивало говно дней. Поэтому старуха стала кандидатом номер  один
в справедливо убиенные жертвы, старуха была обречена.
   Ведь ее сверстницы, хилые измученные  старушки,  любовались  на  кефир  и
перепродавали с утра до вечера всякую дрянь. А она, эта, та  самая  старуха,
легко проходила мимо, жирное дряблое тело гордилось собой, она  могла  любую
из этих чистеньких, опрятных, на вечной диете  старушек  взять  и  съесть  в
любой момент. Дай, подари, - шептали старушки, - хоть  шаль,  мелочь  какую,
полушалок там, свиное ребрышко, чашку разбитую, но только  не  оставляй  нас
одних с говном дней. Но старуха, повторяю, шла мимо, два  нарыва  у  левого,
если спиной стоять, кончика рта и бельмо на глазу были ей только к  лицу,  а
старушкам, разумеется, ничего не перепадало, они оставались плавать в говне.
Как рыбы. Нет, старуху обязательно надо  было  убить,  старушкам  все  будет
легче, у них появится повод заметить, что счастья нет нигде.
   Аргументы звука насчет книг были бесспорны, что-то я читал,  но  в  жизни
образцом могли служить только  дети,  пытающиеся  повесить  кошек,  своих  и
бродячих, там, где глухой закоулок парка  и  аллея  переходят  в  овраг.  Но