истинную культуру и самое святое, а потом из-за того, что кончено все,  надо
убить, хотя так бы и сидеть втроем, а можно и вчетвером, позвать Крамаренко,
пусть  полюбуется  на  отпечатки,   пока   они   совсем   не   исчезли,   из
бледно-малиновых делаясь постепенно розовыми и серо-бурыми. "У тебя на  полу
радуга", - сказал брат Свете. Мы переглянулись, ничего, скоро будет северное
сияние.
   Брат слушал меня затаив дыхание По  щеке  у  моей  будущей  жертвы  текла
слеза. Я даже расхотел его убивать, но ограничиваться одной старухой  у  нас
как-то не принято. Нет, в России  невозможно  никого  убить,  исповедуясь  и
каясь раньше чем надо.
   Коньяк кончился, но брат достал еще. "Только говори, - просил он, - а  то
я уже не могу со своей старухой".
   Скоро не будешь! А перед этим мы будем гулять вместе по парку,  вспоминая
собаку, я тебя научу читать и писать, даже по-английски. А может, он за меня
старуху убьет? Тем более он сам с ней уже больше не может.
   "Заходи, - попрощался брат, - рядом  живем,  я  тебя  со  своей  девушкой
познакомлю. А то  все  деньги,  деньги,  а  душа  который  год  непоенная  и
некормленная сидит".
   "Зайду, - я даже испугался, - обязательно зайду". Как  все  легко  вышло!
Звук был прав, умный звук попался, убийство само в руки идет! Правда,  жалко
брата, но русское убийство может быть только парным, переступать - так сразу
чтобы и навсегда.
   Но я же не хочу никого убивать! Во-первых, это не страшно, а  паскудно  и
смешно, здоровый известный хересовый переводчик хуйнул сгорбленную старушку,
ведь после смерти она сразу  будет  такой,  все  величавые  черты  уйдут,  и
любовника, который стал его поклонником. Прелесть!  Во-вторых,  какой-нибудь
придурок с телевидения, - просто закон, что на телевидении одни придурки,  я
почти всех там знаю и уверяю, что для хорошего врача открыть на  телевидении
психиатрическую лечебницу будет одно удовольствие - спросит,  проверяя,  где
микрофон и не ебнулся ли софит,  у  меня  в  камере  после  суда:  зачем  же
все-таки убил и раскаялся ли теперь? "Вот-вот, - с радостью  продолжу  я,  -
конечно, и давно, еще и звук голоса не подавал, а я раскаялся, уже все  было
так стыдно. Я даже в монастырь ездил", - похвастаюсь я, соврав. "А зачем  же
тогда убил?" - вернется придурок, как и все придурки, к тому, с чего  начал.
"А ради тебя, придурка", - отвечу я на  глазах  взволнованных  телезрителей,
ради которых, кстати, я тоже убил.
   Но, с другой стороны, меня посетили бы гордость  и  чувство  исполненного
долга - я,  простой  переводчик  Хереса,  оказался  на  многое  способен:  я
отомстил за говно дней. Идите сюда,  бедные  люди,  ползите  сюда,  увечные,
скачите те, кто еще может скакать, а кто не может - тоже ползите. Потому что
есть народный герой и он умеет за вас  постоять!  А  впрочем,  не  надо,  не
ползите, оставайтесь, плиз, где вы сейчас. Пока все еще целы и здоровы, брат
только что ушел, мы со Светой готовимся к новым отпечаткам.
   Вообще просто жить уже был грех. В детстве, ну еще в  том  самом,  где  я
обосрался, судьба миллионов, замученных в неволе, ставилась  нам  в  пример.
Разные специалисты по русской жизни спорили до хрипоты - сколько  же  именно
исчезло миллионов? Потом успокаивались, выпивали по стакану  лимонада,  жена
приносила им холодный компресс, и они возвращали друг  другу,  как  фишки  в
рулетке, миллиончик-другой. Сталин, Ленин  и  Толстой  погубили  сто  десять
миллионов,  кричали  они  снова,  нет  -  сто   восемь,   вдруг   смягчались