спешить, пока мою старенькую не пришибли другие геронтофилы. Их стало много,
они цепью стояли возле "Гастронома" и не пропускали мимо просто так ни одной
даже самой невзрачной бабки. Казалось бы, разве  плохо  -  молодая  девка  с
деньгами и квартирой, город ими забит, а  хочешь  -  на  иностранке  женись,
зачем же преследовать мою старуху, кому вообще нужны все эти дряблые ляжки и
желтые волосатые уши? Но цепь геронтофилов была  уверена  в  обратном  и  не
собиралась редеть.
   Какой из меня, по совести, убийца? За всю свою жизнь я не  ударил  толком
ни одного человека, даже таксиста или  официанта.  Наступив  кому-нибудь  на
ногу, я потом неделю, а то и полторы, не  мог  опомниться  от  ужаса.  Любая
достоевщина всегда была для меня чужой орбитой. Но если сама жизнь, раз  все
кончено, этого требовала,  то  пришла  пора  для  "Самоучителя  вынужденного
убийства". Именно вынужденного, не того, будь оно неладно, когда  нервы  или
сперма взыграли, а того, которое не прихоть, а  горькая  необходимость,  без
"Самоучителя" ему  никак  нельзя;  надо  смириться,  издать  соответствующий
учебник - хотя бы тонкий, чтобы не мучиться и не притворяться  геронтофилами
мне и таким, как я, не отнимать чужой хлеб. Никто же из нас  не  застрахован
от своей старухи, вполне  возможно  -  двух,  но  чтобы  одна  из  них  была
обеспеченная и ходила вразвалку, а другая - как  может,  или  в  линейку,  и
похожа на козу. Вероятно, они могут быть  старые  подруги,  Москва  -  город
маленький, все друг друга знают, все как на  ладони,  одной  старухой  будет
сложно обойтись. Тем более сейчас, когда  все  со  всем  кончено  и  хочется
надеяться, что навсегда, ведь цены растут как гриб под ласковым дождем.  Или
как тень в жаркий день,  а  там,  где  еще  вчера  разливался  виолончельный
концерт, нынче гниет заплесневелый рак, а там, где еще  даже  сегодня  утром
шумели бензоколонки и  картинные  галереи,  уже  сегодня  днем  все  завяло,
улеглось, покрылось паутиной и говном дней.
   Дни  и  ночи  сидел  я  над  проклятым  Хересом.  Вот  кому   бы   писать
"Самоучитель", да у него на уме все принцессы да драконы, а от  меня  уходит
последняя собака и старуха в магазине бьет  локтем,  пересчитывая  новенькие
купюры. Она даже стала  со  мной  здороваться,  все-таки  выделив  из  толпы
остальных геронтофилов... Ах, Херес, Херес, смилуйся,  забудь  свою  планету
Йух, напиши для нас что-нибудь тоненькое, попробуй понять, что значит, когда
все кончено, и все тут! И никто не прилетит на  звездолете,  чтобы  привезти
"Самоучитель" или забрать старуху, все  звездолеты  заняты  на  межпланетной
войне у Хереса, он, по словам Крамаренко, пишет новый роман.
   Господи, но ведь я ничего не умею, меня твердо  учили,  и  я  внимательно
учился, по сторонам не глядел, схватывал на лету, что нельзя обижать  ни  за
какие коврижки живого человека.  Херес,  миленький,  пиздобол  ты  пиздобол,
сделай что-нибудь, ведь кончено-то все, ведь  там  же,  где  был  нетронутый
осенний парк, поражавший гармонией и всем прочим,  и  в  нем  весело  играли
галчата, воробьята и бабочки с моей собакой, но разорен наш  парк,  остались
одни обрубки, на которых русские люди с утра до  вечера  выставляют  напоказ
всякую дрянь
   "Если убью, то поймают?" - спрашивал я. Звук не отрицал. Конечно,  Москва
- город маленький, укрыться нельзя! И бодрый борзописец со смешком  доложит,
как я убил, но ни слова о том, как я мучился и страдал из-за разных старушек
и собак; в "Криминальных событиях"  сантиментам  нет  места,  только  скупая
информация без комментариев. А сам Херес не  прилетит  на  своем  звездолете
вырвать меня из рук правосудия, мое будущее - позор и  Сибирь!  Я  пойду  по