становится  стыдно  окружающим.  Мне  будут  нравиться  русская  литература,
Россия, Москва и вообще люди. Теперь, в старости, мне с ними хорошо.  Иногда
я даже буду нравиться сам себе. Сам себе я по-прежнему нравиться не буду, но
я стану уважать себя за то, что смог так радикально измениться в старости.
   С интеллигенцией в старости я тоже примирюсь. Надо  идти  до  конца;  раз
примирился с Чеховым, - значит,  надо  примиряться  и  с  интеллигенцией!  Я
примирюсь с ней целиком и с каждой ее частью, - с ее иерархией ценностей,  с
ее говном, с ее мочой и со всеми другими ее милыми мелочами, которые сегодня
меня доводят до истерики, во время которой я начинаю  пить  и  приставать  к
незнакомым прыщавым блядям. Интеллигенция оценит мое примирение с Чеховым  и
с ней и тоже меня полюбит.  В  наших  отношениях  почти  идиллия.  Я  напишу
нудный, но трогательный роман про то, как я люблю интеллигенцию и  как  она,
интеллигенция, любит меня. Интеллигенция привыкнет меня видеть по телевизору
в субботних программах и станет беспокоиться,  если  вдруг  меня  в  них  не
увидит. Теперь у нас с интеллигенцией общий  хозяин  и  одинаковый  вкус.  С
интеллигенцией мы теперь братья и сестры. По вечерам нас вместе  выгуливают,
и мы с интеллигенцией  нюхаем,  как  собаки,  друг  у  друга  гениталии.  Мы
приветствуем друг друга радостным лаем, но никогда  не  кусаемся,  а  только
лишь иногда дружелюбно друг на друга ворчим. Мы грызем одну и ту же кость  и
гоняем по двору одну и ту же облезлую кошку. Мы зализываем друг другу  раны,
когда кошка случайно нас поцарапает.
   Если русская литература  и  люди  не  дадут  мне  возможность  дожить  до
старости - они об этом  пожалеют.  Это  будет  очень  большая  ошибка  с  их
стороны, от которой я их должен уберечь! Тогда  люди  и  русская  литература
многое потеряют, - они не  узнают,  что  такое  счастливая  старость  и  как
радикально в ней может измениться человек.
   Счастливая старость у меня будет недолго; долго  я  не  выдержу.  Счастье
закончится и все будет, как и  раньше,  -  до  старости.  Счастье  уйдет  из
старости, как Лев Толстой из Ясной Поляны. Я снова  пошлю  на  хуй  людей  и
русскую  литературу.  Не  поеду  гулять  с  женой-ровесницей   в   ближайшее
воскресенье в лесопарк. Разорву к ебеней  матери  перемирие  с  Чеховым.  Не
смогу пользоваться дешевым одеколоном и читать немецких философов  в  плохом
переводе. Снова стану бояться Сталина и  темного  угла.  Не  буду  гонять  с
интеллигенцией по двору  кошку.  Опять  начну  пить  и  устраивать  истерики
незнакомым прыщавым блядям. Ко мне нельзя будет подпускать ближе безопасного
расстояния детей. Но до этого момента, пусть и не так долго, старость у меня
будет и в самом деле счастливой. До этого  момента  в  моей  старости  будет
равновесие между жизнью и счастьем. Это я  обещаю.  В  этом  я  торжественно
клянусь. Если люди и русская литература  дадут  мне  возможность  дожить  до
старости - они в этом убедятся сами.
   Все кончено,
   или Как никто не был убит
   Все было кончено.
   Кто сказал, что все кончено - да вырвут лгуну его поганый сопливый хуй! А
все, между  прочим,  действительно  было  кончено.  Вырывай  -  не  вырывай,
сопливый - здоровый,  но  там,  где  еще  вчера  ходили  стадами  бараны,  а
сердобольный пастух отгонял от  них  назойливых  мух,  нынче  слюнявили  рты
одинокие ублюдки, у них даже не было сил сбиться в кучу и  согреться  теплом
своих тел. Счастью и радости  в  душе  русских  людей  можно  было  спокойно
ставить памятник и возлагать к нему цветы.