В это же время внизу, в отделении Николеньки Болконского, в его  спальне,
как всегда, горела лампадка (мальчик боялся темноты, и его не могли  отучить
от этого недостатка). Десаль спал высоко на своих четырех  подушках,  и  его
римский нос издавал  равномерные  звуки  храпенья.  Николенька,  только  что
проснувшись, в холодном поту, с широко раскрытыми глазами,  сидел  на  своей
постели и смотрел перед собой. Страшный сон разбудил его. Он  видел  во  сне
себя и Пьера в касках - таких, которые были нарисованы в  издании  Плутарха.
Они с дядей Пьером шли впереди огромного войска. Войско это было  составлено
из белых косых линий,  наполнявших  воздух  подобно  тем  паутинам,  которые
летают осенью и которые Десаль называл le fil de la Vierge. 10 Впереди  была
слава, такая же, как и эти нити, но только несколько плотнее.  Они  -  он  и
Пьер - неслись легко и радостно все  ближе  и  ближе  к  цели.  Вдруг  нити,
которые двигали их, стали ослабевать, путаться; стало тяжело. И дядя Николай
Ильич остановился перед ними в грозной и строгой позе.
   - Это вы сделали? - сказал он, указывая на поломанные сургучи и перья.  -
Я любил вас, но Аракчеев велел мне, и я убью первого, кто двинется вперед. -
Николенька оглянулся на Пьера; но Пьера уже не было. Пьер был отец  -  князь
Андрей, и отец не имел образа и формы, но он был, и,  видя  его,  Николенька
почувствовал слабость любви: он почувствовал себя бессильным,  бескостным  и
жидким. Отец ласкал и жалел его. Но дядя Николай Ильич  все  ближе  и  ближе
надвигался на них. Ужас обхватил Николеньку, и он проснулся.
   "Отец, - думал он. - Отец (несмотря на то, что в доме  было  два  похожих
портрета, Николенька  никогда  не  воображал  князя  Андрея  в  человеческом
образе), отец был со мною и ласкал меня. Он одобрял меня,  он  одобрял  дядю
Пьера. Что бы он ни говорил - я сделаю это. Муций Сцевола сжег свою руку. Но
отчего же и у меня в жизни не будет того же? Я  знаю,  они  хотят,  чтобы  я
учился, И я буду учиться. Но когда-нибудь я перестану; и тогда я  сделаю.  Я
только об одном прошу бога: чтобы  было  со  мною  то,  что  было  с  людьми
Плутарха, и я сделаю то же. Я сделаю лучше. Все узнают,  все  полюбят  меня,
все восхитятся мною". И вдруг Николенька почувствовал  рыдания,  захватившие
его грудь, и заплакал.
   - Кtes-vous indispose? 11 - послышался голос Десаля.
   - Non, 12 - отвечал Николенька и лег на подушку. "Он добрый и хороший,  я
люблю его, - думал он о Десале. - А дядя Пьер! О, какой  чудный  человек!  А
отец? Отец! Отец! Да, я сделаю то, чем бы даже он был доволен..."

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I.

   Предмет  истории  есть  жизнь  народов  и  человечества.  Непосредственно
уловить и обнять словом - описать жизнь не только  человечества,  но  одного
народа, представляется невозможным.
   Все древние историки употребляли один и тот  же  прием  для  того,  чтобы
описать и  уловить  кажущуюся  неуловимой  -  жизнь  народа.  Они  описывали
деятельность единичных людей, правящих народом; и эта деятельность  выражала
для них деятельность всего народа.
   На вопросы о том, каким образом  единичные  люди  заставляли  действовать
народы по своей воле  и  чем  управлялась  сама  воля  этих  людей,  древние