никто не подумал бы пренебречь званием
   "сосед", если один из нас награждал им кого-то даже просто так. Разу-
меется (надо еще и об этом упомянуть), женщины тоже могли быть "моим со-
седом", кроме Сухого Листика; каждый  мог  быть  "соседом"  другого  или
всех, и звание это придавало как бы свойство козырной карты, слегка вол-
нующее могущество, которым приятно было обладать и в  случае  надобности
бросить его на кон. Иногда бывало даже, что мы чувствовали,  будто  "мой
сосед" существует где-то вне всех нас, будто вот мы, а вот  он,  подобно
тому, как города, где мы жили, всегда были и городами, и  городом;  пре-
доставляя слово "соседу", упоминая о нем в письмах и при встречах,  вме-
шивая его в наши жизни, мы порой даже вели себя так, как если бы он  уже
не был по очереди кем-то из нас, но в некие особые часы жил сам по себе,
глядя на нас извне. Тогда мы в "зоне" поспешно наделяли  заново  званием
"моего соседа" кого-то из присутствующих, и, уже твердо зная, что ты или
он "сосед" вон того или вон тех, мы смыкали ряды вокруг столика в  "Клю-
ни" и насмехались над своими иллюзорными  ощущениями;  но  со  временем,
постепенно, незаметно для самих себя, мы приходили к  ним  снова,  и  из
открыток Телль или известий от Калака, из цепи телефонных звонков и  пе-
редаваемых из одного адреса в другой сообщений опять вырастал образ "мо-
его соседа", который не был никем из нас; многие сведения о  городе  на-
верняка исходили от него, никто уже не мог  вспомнить,  что  их  сообщил
кто-то из нас; они каким-то образом прибавлялись к тому, что мы уже зна-
ли и пережили в городе; мы принимали их без спора, хотя невозможно  было
установить, кто первый их высказал; да это было неважно, все исходило от
"моего соседа", за все отвечал "мой сосед".
 
   Еда была дрянная, но по крайней мере она была перед  ним,  равно  как
четвертый бокал охлажденного вина, как сигарета меж двумя пальцами;  все
прочее, голоса и образы ресторана "Полидор", доходили до него через зер-
кало, и, возможно, поэтому или потому, что он пил  уже  вторую  половину
бутылки "сильванера", Хуан стал подозревать,  что  нарушение  временного
порядка - ставшее для него очевидным  благодаря  покупке  книги,  заказу
толстяка за столиком и призраку графини на углу улицы Вожирар - обретает
забавную аналогию в самом зеркале. Внезапная брешь, в которой так  четко
прозвучал заказ толстяка и которую он, Хуан, тщетно старался  определить
в логически понятных терминах "до" и "после", странным образом  перекли-
калась с нарушением порядка чисто оптического, нарушением, которое  про-
изводилось зеркалом в понятиях "впереди" и "позади". Так, голос,  требо-
вавший "кровавый замок", шел сзади, а рот, произносивший эти слова,  был
перед Хуаном. Хуан отчетливо помнил, что поднял глаза  от  книги  Мишеля
Бютора и увидел лицо толстяка как раз в тот миг, когда толстяк собирался
сделать заказ. Разумеется, Хуан знал, что то, что он видит, - это  отра-
жение толстяка, но все равно образ-то был перед ним, и вот тогда возник-
ла в воздухе дыра, пролетел тихий ангел и голос донесся сзади;  образ  и
голос встретились, идя с противоположных сторон, чтобы пересечься в  его
внезапно пробужденном внимании. И именно потому,  что  образ  был  перед
ним, казалось, что голос идет сзади из какого-то очень далекого  далека,
такого далекого, что тут и речи не могло быть о ресторане "Полидор", или
о Париже, или о треклятом этом сочельнике; и все это как  бы  переклика-
лось - если можно так выразиться - с разными "до" и "после", в которые я