было ее в какой-либо осязаемой реальности окружавших меня в зале  вещей.
Но в то же время, если предположить, что моя реакция  осуществлялась  на
словесном уровне, была связана с напечатанным словом и с заказом блюда с
"сильванером" и с  "кровавым  замком",  бессмысленно  предполагать,  что
именно прочитанная фамилия автора "Атала" явилась пусковой кнопкой,  раз
сама эта фамилия нуждалась в свою очередь (и vice versa12) в том,  чтобы
толстяк высказал свою просьбу, невольно удвоив один из элементов,  кото-
рые мгновенно сплавились в нечто единое. "Да, да, -  сказал  себе  Хуан,
управляясь с устрицей "сен-жак", - но в то же  время  я  вправе  думать,
что, не раскрой я книжку на мгновение раньше, голос толстяка слился бы с
гомоном зала". Теперь, когда толстяк продолжал оживленно  беседовать  со
своей женой, комментируя отрывки из напечатанного  русским  алфавитом  в
"Франс-суар", Хуану отнюдь не казалось - как он ни прислушивался, -  что
голос толстяка заглушает голос его жены или других посетителей. Если Ху-
ан услышал (если ему показалось, что он услышал, если ему было дано  ус-
лышать, если ему следовало услышать), что толстяк за столиком потребовал
"кровавый замок", значит, дыру в звучащем воздухе пробила книжка  Мишеля
Бютора. Но книгу-то он купил до того, как пришел на угол улицы  Вожирар,
и, только подойдя к этому углу, почувствовал присутствие графини, вспом-
нил Марту и Дом с василиском, объединил все это в образе Элен.  Если  он
купил книгу, зная, что покупает ее без надобности и без охоты, но все же
купил, потому что двадцать минут спустя книга должна  была  пробить  для
него в воздухе дыру, откуда грянет удар, значит, установление какого-ли-
бо порядка в этих элементах вряд ли возможно, и это, сказал  себе  Хуан,
допивая третий бокал "сильванера", и было, по сути, самым, так  сказать,
полезным итогом всего, что с ним произошло:  урок,  преподанный  жизнью,
демонстрация того, как в который раз "до" и "после" крошились у  него  в
руках, превращаясь в бесполезную труху дохлых бабочек моли.
 
   О городе будет сказано в свое время (даже поэма имеется, которая либо
будет процитирована, либо нет), как и о "моем соседе" мог бы  рассказать
любой из нас, и он в свою очередь мог рассказать обо мне или  о  других;
выше уже говорилось, что звание "сосед" было зыбким и зависело от  мгно-
венного решения любого из нас, причем никто не мог знать с уверенностью,
когда он является или не является "соседом" других присутствующих в "зо-
не" или отсутствующих, а также был ли он "соседом"  и  уже  перестал  им
быть. Функция "соседа", видимо, состояла главным образом в том, что  не-
которые свои слова или поступки мы приписывали "соседу", не столько что-
бы избежать ответственности, сколько потому, что "мой сосед" был как  бы
воплощением стыдливости каждого из нас. Я знаю, что это было  так,  осо-
бенно для Николь, или Калака, или Марраста, но, кроме того, "мой  сосед"
был ценен как молчаливый очевидец, знавший город, знавший о  существова-
нии в нас города, которым мы решили владеть сообща с того вечера,  когда
в первый раз он бьш упомянут и стали известны первые его штрихи -  отели
с тропическими верандами, галереи, площадь с трамваями; никому и в голо-
ву бы не пришло сказать, что вот, мол, о городе первыми заговорили  Мар-
раст, или Поланко, или Телль, или Хуан, все было придумкой "моего  сосе-
да", и таким манером, приписывая какое-либо намерение или  осуществление
чего-либо "моему соседу", мы какой-то гранью сообщались с городом.  Речь
о "моем соседе" или о городе всегда велась с  глубокой  серьезностью,  и