"Врешь, старая! Как там диаволу быть, в церкве-от, ежели там весь как есть
Господь наш Иисус Христос один, да еще поп Евлампий, и больше никого!"
Затрясло ее при тех словах: "Не поминай, -- кричит, -- имени сего! Не
то спепелю в труху!"
Хватаю я тут бабку за шиворот, да ставлю на пень. "Щас, -- говорю, --
разберемся, кто ты есть." Крестом животворящим осенил ея, гляжу -- не
испарилась, стоит на пне, и даже разогнулась вроде. "Ну, -- говорю, -- раз
ты вся как есть сущность человеческая, сказывай, в чем претензии имеешь к
попу всеспатьевскому. Да гляди, не таи ничего! Ежели проврешься -- не
сдобровать тебе будет!"
Бабка видит, значит, что не шучу, ну и смирилась. Села на пенек, я
подле, кисет достал, приготовился внимать. Помолчала она недолго, глазами
будто бы в даль вглядываясь, потом на меня пристально так посмотрела и
начала сказывать:
-- Давно дело было, я еще в девках ходила об ту пору. А уж красавица
была! Теперь не разглядишь, так что -- верь слову. А хороша была несказанно,
все парни дывались, с вечера и до первых петухов так гуртом и ходили перед
домом. Девки, конечно, меня за то не жаловали, сплетни пускали такие, что
хуже не сочинить. Но я-то не смотрела, в строгости себя держала, потому как
к набожности приучена была с малолетства. В церкву ко всем праздникам, хоть
и время было лихое, тайно выходила. Да вот беда -- стал ко мне диакон
присматриваться. Как приду, так он все на меня и глазеет. Мне-то не в думу
до времени, не к нему чай в церкву хожу, а к Духу Святому. Да тут поп
старый, Филарет, преставился. Дьякон ентот, Евлампий, его место и занял. И
уж как Филарета схоронили, так и вовсе бес в него вошел -- давай он меня
сантажировать: вот, мол, как я славу про тебя по деревне пущу! Я все от него
как-то уворачивалась, а тут -- на праздник какой-то молилась Троице, да
така, видно, глубокая медиттация случилась, что и не заметила, как служба-то
кончилась. Народ-от весь утек, Евлампий тут подходит ко мне сзади:
"Попалась, -- говорит, -- шельма!" Так меня голосом его громовым из астралу
и вырвало. Я -- бежать. Ан двери-то поганец запер, и окна все тож. Я по
церкве бегаю, кричать бы, а голосу нет -- один воздух из груди, без звука. А
Евлампий смеется, нечестивец, орет: "Ну обождем, бегай покуда не устанешь!"
Сел на лавке, чекушечку с-под рясы достал, выхлестал с горла. Я вижу -- нет
смыслу бегать, отдышалась, подхожу к нему. "Чего, -- спрашиваю, -- надо
тебе?" А он, значит, прохрюкался с водки и говорит: "Дело такое: ляжешь с
шишом. А нет -- будет тебе жизнь дальнейшая хуже чем в геенне огненной. Сдам
тебя партогру колхозному как сектантский элемент. Волголаг рядом, сила
рабочая на сооружение Рыбинского гидроузла очень как требуется."
Я с перепугу язвить ему не стала: "Пошто тебе меня под шиша
подкладывать? Сам-то што же не станешь?" Он в ответ: "Причин тому множество.
Во-первых, сам я не могу по слабости своей тебя обходить, зато уж смотреть
на енто дело люблю оченно. А потом еще проигрался я в карты шишу и ежели не
умилостивлю его, придется ему крест аналойный отдавать. Так что ляжешь ты с
шишом, а я, како в писании сказано, буду рядом стоять и в собрании язычников
проповедовать. Да мне уж и жалко тебя по правде-то, так уж и быть, сама
выбирай -- како место тебе в ентот момент читать." Вот, так и было...
Вздохнула старушка и замолчала. Потом очнулась будто, говорит:
-- Поп ентот и пустил про меня после на всю, как говорится, Ивановскую.
Пили они вместе с парторгом на Успение, он ему с пьяных глаз и раструбил!..