травы, и мед, а он ирта открыть не может -- крепко, видать, застудился.
     -- Ну, ладно, говорю, -- вдвоем попремся. Пусть выздоравливает.
     Вот  я  собрался,  на  дорожку  посидели,  как  положено,  жену,  деток
приветил, пошли ужо. Только за порог -- а там дядька Митяй, бежит, запыхался
аж:
     -- Куда, -- кричит, -- короеды, намылились? Ну-тко, стой!
     Мы ему, значится: так, мол, и так, братцев своих на  Горке Воротаевской
попроведать, гостинцев им отвезть,  а от них  меду да чесноку  взять.  Ну, и
отдохнуть бы неплохо.
     -- Я вам отдохну! -- Митька в ответ, -- Ишь, уработались!
     Выяснилось, вопчем,  что должно мне, непременно сейчас, записывать одну
песню,  и  очень  важную  --   такую,   что  прямо  судьбоносная  для  всего
Разнотравiя! Ну  я  че  --  верю, конечно, --  что ни говори,  а  на предмет
судьбоносности дядька  Митяй на  три  сажени глубже  нас видит. Соглашаюсь с
каждой репликой. Вопщем, высказал он мне все что думает, пальцем  пригрозил:
и думать,  мол, забудь --  не тот  раз!  И убег. Повздыхал я,  тулуп скинул,
мешки в угол, табак голантский к Пашке в рудзак переложил, говорю:
     --  Видать,  одному  тебе,  Пашенька, выходит  братцев проведать.  Вот,
табаку  им  от мово имени принечешь, а то смолят оба  как черти,  так, поди,
самосад ужо весь приговорили. Приветы, как водится, передавай. Да, гляди, не
забудь  от  них   чесноку  привезть.  Чеснок  весь  вышел.  Чесноку  привези
обязательно!
     -- Ладно, -- Пашка говорит, -- про чеснок не забуду, зуб даю.
     С теми словами и попрощались.
     Вот добрался Пашка обозом до пошехони, а там о Воротаевской Горки своим
ходом  иттить надо. Точно не скажешь, иной  раз километров  двенадцать, а  в
другорядь  все  трыдцать верст  пройдешь -- какое настроение. Ну,  у Пашки с
ентим порядок -- как воздуху чистого  в  Пошехони глотнул, так и заулыбался.
Рудзак взвалил  на себя, воротник поднял от ветру студеного, и без заминки в
сторону Горки зашагал.
     Идет, значит, идет. Песенку про себя напевает, шаги в ритм меряет, ну и
не скушно  ему. По сторонам от дороги такая красотища -- ели да сосенки лапы
снежком  одели, морозец потрескивает.  И так крепко,  вишь, что аж и  воздух
будто  замерз,  и  все кругом словно хрустальное. Того гляди --  дыхнешь,  и
рассыплется! Пашка идет  и на всю энту  красоту любуется.  Ни одного деревца
мимо не пропустит, на все присмотрит, а и шагу не сбавляет -- морозец, вишь,
не велит. "Эх,  -- думает Пашка,  -- такое  кругом  великолепие и приятность
глазу,  что непременно надо бы зафиксировать на фотоаппарат. Вот  бы  сейчас
пленочку отщелкать, да и фотографии маме в  края чужедальние отправить.  Так
бы  уж она  была  рада  тау  красоту,  хоть и  не  вживую,  а увидеть!  Ведь
соскучилась,  поди ж ты, по  русской-то зиме! Но с другой  стороны, ежели  я
сейчас рукавицы сниму, да в рудзак за фотоаппаратом полезу, а он у меня чуть
ли  не  на  самом дне,  так я  непременно руки себе  отморожу. Тут  уж не до
красоты будет. Пожалуй, погожу маненько с  фотографиями.  Да и не последний,
чай, день зима,  будет еще случай. Но, однако ж, та вот,  к примеру, сосенка
-- такая уж красавица, а завтра, поди, уж и не будет такого ракурсу..."
     Вот  размышляет Пашка таким  образом  --  снимать  ему рукавицы  или не
снимать,  лезть  в рудзак али погодить. Тут уж  и  деревни все кончились  --
знать полдороги уже  отмахал, --  местя  совсем дикие  пошли,  безлюдные,  и
оттого  еще первозданней  природа и красимше крат  во сто. И вдруг  -- видит