Багратионом, вдруг, фонтаном разбросав комья земли, упало шальное  ядро.
Это напоминание о тысячах смертей, продолжавших тучами носиться  вокруг,
заставило Огинского поторопиться с решением.
   - Рад служить вашему превосходительству,  -  немного  поспешнее,  чем
следовало бы, произнес он. - Постараюсь сделать все,  чтобы  путешествие
вышло... - Он замялся, потому что чуть было  не  сказал  "приятным",  но
вовремя спохватился, что в том положении, в каком находился  сейчас  его
собеседник, говорить о приятном путешествии было бы,  по  меньшей  мере,
бестактно. - Вышло как можно более коротким и безопасным, - нашелся он и
снова поклонился.
   Багратион кивнул -  вернее,  просто  опустил  веки  и  больше  их  не
поднимал, так что было непонятно, просто ли он закрыл глаза или  потерял
сознание от боли и слабости.
   Вскоре подали повозку, дно которой было густо застелено свежим сеном.
Поверх сена положили офицерскую шинель, после чего поместили  в  повозку
Багратиона, укрыв его еще одной шинелью. Пан Кшиштоф уселся  в  ногах  у
князя, положив на колени свою саблю и пристроив пистолет так,  чтобы  до
него было легко дотянуться рукой.
   Угрюмый ополченец в перекрещенном ремнями кафтане до колен,  фуражной
шапке, грубых сапогах и широких  шароварах  взял  лошадь  под  уздцы  и,
понукая ее своим грубым голосом, повел прочь  от  полевого  лазарета  и,
главное, от поля  Бородинского  сражения.  Такое  положение  дел  вполне
устраивало пана Кшиштофа, который чувствовал, что сыт по  горло  ратными
подвигами. Внутри у него до  сих  пор  все  дрожало  от  нечеловеческого
напряжения, вызванного жизненной  необходимостью  преодолевать  страх  и
действовать наперекор инстинкту самосохранения.  Огинский  даже  немного
гордился собой: впервые в жизни ему  удалось  справиться  с  собственной
трусостью - неважно, с  помощью  Лакассаня  или  без  нее.  Пан  Кшиштоф
понимал, что выжить в этой гигантской мясорубке можно было  только  так,
действуя вопреки инстинкту, который толкал его на безумное бегство  куда
глаза глядят, то есть прямиком в  объятия  неминуемой  смерти.  Впрочем,
рассуждать об этом теперь не было нужды: опасность  осталась  позади,  и
расстояние между полем битвы и паном Кшиштофом неуклонно увеличивалось с
каждым оборотом скрипучих тележных колес.
   Неподрессоренную повозку немилосердно трясло на  ухабах  и  рытвинах.
Раненый Багратион поначалу кусал губы, сдерживая стоны, которые время от
времени все-таки  прорывались  наружу  явно  против  его  воли.  Вскоре,
однако, он действительно потерял сознание, и  пан  Кшиштоф  окончательно
расслабился, привалившись спиной к дощатому борту повозки  и  полузакрыв
глаза. Так, с полузакрытыми глазами, неловко действуя  одной  рукой,  он
набил трубочку, высек огонь и стал курить, с удовольствием вдыхая теплый
ароматный дымок, запах которого казался  таким  мирным  и  уютным  после
смрада пороховой гари, дыма пожарищ  и  тяжелого  металлического  запаха
свежей крови.
   Вокруг по-прежнему грохотало и выло  -  собственно,  уже  не  столько
вокруг, сколько позади. Пан  Кшиштоф  стиснул  зубами  мундштук  трубки,
неловко изогнулся и выудил правой  рукой  из  левого  кармана  массивные
серебряные часы  на  толстой  цепочке,  снятые  им  накануне  с  убитого
русского офицера. Со щелчком откинув крышку, он посмотрел на циферблат и
удивленно  покачал  забинтованной  головой:  было  четыре   с   минутами