которого суетились офицеры свиты. Шпага и треуголка  князя  валялись  на
земле, и кто-то возился с левой ногой генерала, перевязывая ему  колено.
Пан Кшиштоф не  знал,  что  послужило  причиной  ранения  -  французская
граната или пуля Лакассаня, да это его и не интересовало. Он был уверен,
что умирает, и все, что происходило вокруг, потеряло для него  какое  бы
то ни было значение. "Как нелепо", - подумал пан Кшиштоф и,  опустившись
на землю, стал ждать прихода смерти.
 
 
   Кшиштоф Огинский не умер. Вероятно, в списках, заготовленных  смертью
на этот страшный день, его имя не  значилось.  На  перевязочном  пункте,
куда его доставили в тряской двуколке, запряженной худой обозной клячей,
валившийся с ног от нечеловеческой усталости пожилой хирург осмотрел его
и удивленно поднял брови: после своих приключений на батарее пан Кшиштоф
имел вид смертельно раненого,  истекающего  кровью  и  находящегося  при
последнем издыхании человека, тогда как  на  самом  деле  полученные  им
увечья ограничивались легкой  контузией,  широкой  царапиной  на  лбу  и
небольшой рваной раной левого предплечья. Узнав от врача о том, что  его
жизни ничто  не  угрожает,  Огинский  поначалу  не  поверил,  но,  когда
перевязка закончилась и ему было предложено покинуть перевязочный  пункт
своим ходом, стало окончательно ясно, что хирург и не думал шутить.  Пан
Кшиштоф  осторожно  спустил  ноги  с  дощатого  стола,  на  котором  его
перевязывали, и неуверенно встал. Голова у него кружилась  и  болела,  в
ушах звенело от контузии, ныла перевязанная рука, но все  остальное  как
будто и впрямь было цело и невредимо.  Пан  Кшиштоф  сразу  почувствовал
себя лучше, и липкий холодный пот, который не переставая сочился из всех
его пор на протяжении последнего ужасного часа,  мигом  высох.  Огинский
понял, что смерть и  на  этот  раз  обошла  его  стороной,  и  несколько
воспрянул духом.
   На утоптанной до каменной твердости, залитой кровью  площадке  вокруг
полотняной палатки перевязочного пункта  яблоку  негде  было  упасть  от
лежавших и сидевших прямо на  земле  раненых.  Многие  из  них  издавали
мучительные стоны, кто-то громко молился, кто-то матерно ругался  слабым
задыхающимся голосом; иные, самые тяжелые, лежали  молча  и  неподвижно,
очевидно, находясь между жизнью и смертью. Пан Кшиштоф подумал, что  мог
бы сейчас выглядеть точно так же, как эти несчастные, а  может  быть,  и
хуже.  Граната  взорвалась  совсем  рядом,  и  то,  что   он   отделался
царапинами, было настоящим чудом. Тут  до  него  дошло,  что  Лакассань,
скорее всего, посчитал его убитым, и пан Кшиштоф возликовал:  избавление
от  этого  жуткого  типа  казалось  ему  подарком  судьбы  -  не   менее
драгоценным, чем чудесным образом обретенная заново жизнь.
   К перевязочному пункту  то  и  дело  подъезжали  телеги  с  ранеными.
Бородатые ополченцы в полувоенной одежде и фуражных шапках, с заткнутыми
за пояс остро отточенными топорами правили лошадьми и помогали санитарам
сгружать раненых с подвод.  Они  переговаривались  между  собой  грубыми
голосами, так коверкая на свой лад многие слова, что их язык  был  почти
непонятен пану Кшиштофу. Проходя мимо Огинского, они косились на него  с
опасливым уважением: вид рослого черноусого гусара в испачканном  землей
и кровью мундире, с обмотанной кровавым  бинтом  головой  и  висящей  на