указания, они пустились вскачь по разбитой снарядами деревенской  улице,
провожаемые сочувственными и одновременно  завистливыми  взглядами  тех,
кто стоял в резерве, до поры  не  имея  возможности  принять  участие  в
баталии. Двое  оборванных  и  окровавленных,  но  державшихся  молодцами
гусар,  которые  вернулись  с  батареи  Раевского,   вызывали   всеобщее
одобрение. Со всех сторон доносились вопросы, касавшиеся хода  сражения;
пан Кшиштоф на скаку  коротко  и  неопределенно  отвечал  любопытным,  а
Лакассань,  дурно  изъяснявшийся  по-русски,  благоразумно   помалкивал,
ограничиваясь нетерпеливыми взмахами руки,  означавшими,  что  он  очень
спешит.
   Чем ближе подъезжал пан Кшиштоф к указанному встреченным  на  околице
офицером месту, тем чаще и сильнее билось у него  в  груди  сердце.  Еще
оставалась   надежда,   что   проклятого   Лакассаня   все-таки   найдет
какое-нибудь шальное ядро.  В  таком  случае  пан  Кшиштоф  исполнил  бы
поручение  Ермолова,  как  минимум,  наполовину,  то  есть  разыскал  бы
Багратиона и передал ему слова оставшегося на  батарее  генерала,  после
чего он был бы свободен и мог убираться на все  четыре  стороны.  Но  по
мере продвижения вперед эта надежда  таяла:  проклятый  француз,  словно
заговоренный, как ни в чем не бывало ехал рядом, продолжая  презрительно
скалить зубы, жутко белевшие на покрытом  грязью  лице.  Огинский  плохо
представлял себе, каким образом ему удастся выполнить  безумный  замысел
Лакассаня - убить Багратиона. То  есть,  сделать  это  было  не  так  уж
сложно: просто подъехать вплотную, выстрелить  в  упор  из  пистолета  и
подохнуть, как собака, под клинками офицеров свиты. Беда была в том, что
погибать пану Кшиштофу совершенно не хотелось, но он  понятия  не  имел,
как этого избежать.
   Наконец, впереди  показалась  плотная  группа  военных,  стоявших  на
пригорке рядом с разрушенным сараем. Среди зеленых с красными отворотами
мундиров  мелькали  офицерские  плюмажи  и  золотое  шитье  генеральских
мундиров. Обогнав пана Кшиштофа, туда проскакал человек  в  генеральской
форме, и ехавший рядом Лакассань коротко бросил, как выстрелил:
   - Коновницын.
   Вокруг продолжался  бой,  земля  дрожала  от  рева  орудий  и  топота
огромных масс конницы. На глазах у пана Кшиштофа ядро  разнесло  в  щепы
деревенскую избу; расщепленное бревно упало под ноги его  лошади,  и  та
шарахнулась в сторону, так что Огинский едва удержался в седле. Несмотря
на то, что сражение длилось уже более семи часов, огонь с  обеих  сторон
не только не ослабевал,  но,  казалось,  усиливался  с  каждой  минутой.
Отупевший от гула и грохота, смертельно усталый пан  Кшиштоф  постепенно
начал свыкаться с мыслью, что ему не уйти живым с этого поля.  Он  более
не мог распоряжаться своей жизнью; все, что ему оставалось,  это  самому
выбрать способ, которым он умрет.
   Позади него с треском разорвалась граната. Оглянувшись  через  плечо,
он увидел, как лошадь Лакассаня встала на дыбы. В густом дыму  мелькнули
широко раскинутые в поисках опоры руки  француза;  пан  Кшиштоф  заметил
отлетевший в сторону, страшно смятый  осколком  гусарский  кивер  и  дал
шпоры своему испуганному скакуну. Взмыленная лошадь рванулась вперед  из
последних сил. На всякий случай Огинский оглянулся еще раз и заскрежетал
зубами от бессильной злости: невредимый  Лакассань,  по-прежнему  крепко
сидя в седле, скакал за ним  следом,  скаля  зубы  в  безумной  ухмылке.