Пан Кшиштоф врал напропалую, почти не слыша собственного голоса и  не
слишком заботясь о правдоподобии. Уже на середине своей  речи  он  вдруг
сообразил, что признаваться в родстве с Вацлавом Огинским ему не стоило:
проклятый кузен вполне мог рассказать князю о роли своего родственника в
похищении иконы Святого Георгия. "Матерь божья, - в отчаянии подумал пан
Кшиштоф, - ну что мне стоило назваться  любой  из  тысяч  известных  мне
фамилий! Вот и все, теперь я пропал окончательно. В лучшем  случае  меня
ждет Сибирь, в худшем - виселица..."
   - Любопытно, - сказал Багратион. - Любопытно и не слишком...
   Вероятно, он хотел сказать: "не слишком правдоподобно". Пану Кшиштофу
почудилось даже, что он услышал это  собственными  ушами,  и  его  спина
мигом покрылась  липкой  испариной.  Он  невольно  напряг  мускулы  ног,
готовясь бежать, как заяц, кулаками и зубами  прокладывая  себе  путь  к
спасению, но тут земля у него под  ногами  слегка  содрогнулась,  словно
где-то рядом сильно ударила копытом лошадь, и прямо у себя над ухом  пан
Кшиштоф услышал чей-то испуганный крик: "Граната!"
   Он резко обернулся, и его глаза, словно  притянутые  магнитом,  мигом
отыскали бешено крутившийся на земле  черный  мячик  гранаты,  окутанный
белым дымком от горевшего и рассыпавшего во все стороны снопы  оранжевых
искр запала. До гранаты было никак не более трех шагов, и пану  Кшиштофу
стало окончательно ясно,  что  он  погиб  -  на  сей  раз  решительно  и
бесповоротно. Слова,  которые  собирался  сказать  Багратион,  не  имели
теперь  никакого  значения.  "Мертвые  сраму  не   имут",   -   некстати
вспомнилось пану Кшиштофу.
   Он оцепенел, не в силах пошевелиться от леденящего ужаса,  навеянного
дыханием близкой смерти. Его взгляд был намертво прикован к вертевшемуся
на голой вытоптанной земле ядру, и в то же  время  он  с  необыкновенной
ясностью видел все, что его окружало, -  казалось,  даже  то,  что  было
сзади и никак не могло попасть в поле его зрения. Он видел пригнувшихся,
присевших, даже упавших на  землю  офицеров  и  генералов,  застывших  в
нелепых и неестественных позах; он видел вспухавшие над полем далекие  и
близкие дымы и острый блеск оружия; и еще он видел  Лакассаня,  который,
всеми забытый и никем не замечаемый, стоял в свободной,  даже  небрежной
позе и целился куда-то из пистолета. Огинскому показалось, что Лакассань
целится в него, и он удивился: зачем, если  он  и  так,  можно  сказать,
мертв? В следующее мгновение он  понял,  что  француз,  воспользовавшись
удобным случаем, задумал застрелить Багратиона.
   Пистолетный выстрел слился с кашляющим треском лопнувшей гранаты. Пан
Кшиштоф увидел дымок на срезе  пистолетного  ствола,  а  секундой  позже
грубая нечеловеческая сила швырнула его оземь так,  что  весь  воздух  в
одно мгновение выскочил из его легких. Борясь с удушьем  и  не  понимая,
жив он или уже умер, Кшиштоф Огинский лежал на земле и слушал  комариный
писк в ушах, пришедший на смену всем остальным звукам.
   Вокруг суетились какие-то  люди,  не  обращавшие  на  него  внимания,
словно он и впрямь был неживым предметом. Они  размахивали  руками,  как
провинциальные актеры-трагики, разевали в бесшумном крике рты и метались
из стороны в сторону, словно у них в доме  случился  пожар.  Собрав  все
силы, пан Кшиштоф приподнялся на локте и, с огромным трудом держа словно
налитую свинцом голову прямо, огляделся  по  сторонам.  Он  почти  сразу
увидел лежавшего на земле  в  двух  шагах  от  него  Багратиона,  вокруг